– Это еще не все, – добавил кто-то еще из военных. – Под предлогом служебной надобности они свободно ездят в Россию и провозят письма и посылки, обходя нашу цензуру.

– Но я могу сообщить более, господа, – доверительно понизив голос, вставил Дудикевич, – конечно, только в этом кругу. Евреи признаны непригодными как боевой материал, и сейчас рассматриваются соответствующие меры по сокращению пополнения ими укомплектований. Командиры частей, дивизий и корпусов получат распоряжение провести анализ по этому поводу исходя из опыта истекшего периода кампании.

– Это следовало сделать раньше, – критически заметил начальник штаба. – Мы здесь уже давно поняли, что отказ от решительных действий в отношении евреев из-за страха перегнуть палку дает противоположный результат. Пример этому – недавний случай в Клепарово, когда всего лишь три еврея привели в расстройство работу целой станции во время повышенной потребности в перевозках.

Речь шла о жителях деревни Баторувка Пинхусе Готельфе, Давиде Шледбфе и Герше Гейдельгейде, арестованных за то, что угрожали работникам станции Клепарово передать список тех, кто работает на русских, австрийцам (когда те вернутся). В результате вместо двухсот человек на работу вышли только тридцать.

Губернатор многозначительно кивнул – он лично подписал телеграмму в Киев, касающуюся этого случая, дабы избежать «всяких сомнений в толковании содеянного» и применения к арестованным смертной казни в порядке двенадцатой статьи Правил военного положения.

Глядя на важную мину губернатора, Алексеев подумал про себя: известно ли тому о «решительных мерах» его градоначальника в отношении львовских евреев?

Алексееву удалось без особых хлопот уважить просьбу Грудского приструнить Скалона. Получилось это как-то само собой и довольно просто.

Сушков сообщил, что градоначальник ищет возможность встретиться с ним приватно. Они встретились и быстро нашли общий язык. При этом Скалой «весьма озабоченно» воспринял слова полковника о том, что молва приписывает ему «слишком предвзятое отношение» к местным евреям. В подтверждение «ответственного восприятия» градоначальником этих замечаний в гостиничный номер полковника был доставлен ящик с аккуратно упакованным набором столового серебра, ковром французской мануфактуры «Обюссон» и ружьем фирмы «Меркель» в инкрустированном серебром футляре.

После этих «трудов» Алексеев с чистой совестью принял от Грудского пакет от «уважаемых еврейских авторитетов города».

Звуки приближающегося военного оркестра прервали беседу – войска гарнизона выстраивались перед дворцом. Прилегающие улицы быстро заполнялись любопытствующими горожанами.

Губернатору подали шинель и фуражку, и он в сопровождении заместителя коменданта города графа Адлерберга вышел на балкон.

В ответ на его приветствие с площади грянуло мощное «Здравия желаем, ваше высокопревосходительство». С деревьев взметнулись огромные стаи ворон.

Губернатор замешкался, невольно проводив глазами эту черную напасть, закрывшую собой почти полнеба, потом встряхнулся и начал свою речь:

– После продолжительных кровавых боев мощная австрийская армия поддалась под непобедимым напором победоносного российского войска, которое, по желанию своего царя неудержимо двигаясь вперед, морем своей благородной крови смывает пятно неволи с колыбели русского народа…

Он продолжал говорить, но его слова тонули в диком вороньем грае.

Полковник Алексеев вместе с другими не мог оторвать завороженного взгляда от этой жуткой, зловещей тучи, колышущейся над головой русских солдат.

«Не к добру», – подумал он.

О появлении долгожданного вызова на встречу – газеты в почтовом ящике Матаховской – было незамедлительно сообщено в штаб армии, и уже утром следующего дня во Львов из Кросно прибыл подполковник Кирьянов со штабс-капитаном Струковым, ведавшим военной агентурой при штабе армии.

План предстоящей операции не представлял особой сложности. Вместе с капитаном в ресторан «Рома», находящийся на углу Академической и Фредра, предполагалось направить переводчика отделения Скленку и писаря Михальского, которые своей внешностью не выделялись среди завсегдатаев заведения – городской интеллигенции. Они должны были заранее занять столик в удобном для обзора месте и, получив условный знак от Белинского о нахождении объекта в ресторане, незамедлительно дать знать об этом основным силам по задержанию вражеского агента, сосредоточенным на безопасном удалении от ресторана.

Ровно в указанное время капитан вошел в главный зал ресторана и окунулся в давно забытую атмосферу ароматного кофе и женского парфюма. На рояле тихо наигрывали модные мелодии. Белинский снял пальто, и подоспевший официант проводил его к свободному столику.

– Malą czarne[134], – сделал он заказ и положил на стол газету рекламой наружу.

Огляделся. Чиновники из магистрата шумно отмечали юбилей сослуживца. Компания молодых дам в элегантных шляпках, перебивая друг друга, азартно обсуждали какую-то пикантную историю. Они явно не скрывали своего удовольствия от пребывания в месте, где еще можно чувствовать себя женщиной. Скленка и Михальский уже освоились и «увлеченно» беседовали на польском на заготовленные темы. За соседним с Белинским столиком пенсионеры, очевидно с академическим прошлым, комментировали решение губернатора возобновить работу учебных заведений во Львове.

Голос одного из них, сидящего к нему спиной, показался Белинскому знакомым.

Прошло с полчаса, Белинского никто не беспокоил. Неожиданно он заметил сидящего в одиночестве господина, которого раньше в зале не замечал. Тот сидел за столиком один и попасть сюда мог только из малого зала или из кухни ресторана.

«Лангерт!» – внутренне подобрался капитан, когда незнакомец неожиданно поднял голову и их глаза на мгновение встретились. Сомнений не могло быть, он в точности соответствовал имеющейся в отделении фотографии.

Его резкий, настороженный, испытующий взгляд вмиг сменился нарочито рассеянным. Он отвернулся и стал доставать сигарету из портсигара.

Белинский краем глаза продолжал наблюдать за ним. От его внимания не ускользнуло, как Лангерт бросил несколько взглядов в сторону переводчика и писаря. А те, откровенно скучая, зевали и рассеянно поглядывали по сторонам.

Капитан вытащил салфетку и стал вытирать губы – условный знак «объект в ресторане», но Скленка с Михальским его не замечали: они уставились на дам, которые очередной раз залились громким смехом, промокая платочками выступившие слезы. Белинский медленно опустил руку на колено, поближе к карману, в котором лежал небольшой браунинг, – если эта мистическая тень Лангерта сейчас попытается исчезнуть из ресторана, ему придется действовать самостоятельно. Наконец писарь и переводчик увидели салфетку в руке капитана, Михальский тут же поднялся и направился к выходу.