– Вы напрасно беспокоитесь, Владимир Михайлович, – уверенным тоном возразил Корецкий, – триппер всегда сопровождал армейский быт. Наш молодой друг не первый и не последний, кто поймал этот «гусарский насморк». Так что не стоит расстраиваться, голубчик, – повернулся он к Новосаду, – следуйте со спокойной душой в Школу[136]и пройдите там вторую часть испытаний Венеры.

– Какая еще вторая часть испытаний? – упавшим голосом переспросил Новосад.

– Первая часть – моральные и духовные страдания, а вторая – уже физические, – разъяснил с издевательской ухмылкой Корецкий. – Mais c’est epouvantablet[137], – заключил он, скорчив болезненную гримасу.

– Полноте, ротмистр, – одернул его Дашевский, – хватит пугать молодого человека, не видите: для него сейчас решается жизненная судьба. Я слышал, что в старину гонорею лечили настойкой якутки.

– Нет, – покачал головой Корецкий, – если вы не хотите лишить нашего друга в будущем la douceur de vivre[138]– оставьте ваши советы с цветочными настойками. Только госпиталь! И там все намного прозаичнее. Сначала нашему страдальцу загонят в уретру катетер и закачают туда кипяток в виде раствора нитрата серебра. И это будут еще цветочки, а вот когда он захочет потом отлить…

Последние слова, как нож, вонзились в сердце прапорщика. С выражением ужаса и безысходности он переводил взгляд с одного офицера на другого в надежде услышать хоть что-то спасительное в свалившемся на него кошмаре.

– Есть, правда, одно проверенное народное средство, – подмигнул Корецкий, – я помню его с японской. Надо впрыснуть в ягодицу немного молока или бациллу тифа. Температура поднимется выше сорока градусов, что и убьет всю заразу.

– Ну это варварство, – не выдержал Белинский, – и вообще, чепуха какая-то.

– Да, дорогой наш товарищ, – с ехидной улыбкой продолжал увещевать Новосада Корецкий, – хитрость и обман – опасная вещь. Ты не знаешь, что Господь возьмет у тебя взамен за полученную усладу. Ведь я сразу заметил, что у пани Эмилии тебя интересует нечто иное, чем покер…

– Ну, вот что, Стасик, – прервал его Белинский, – у меня на столе ты найдешь визитку профессора Савроня. Это местный врач-венеролог. Мне представился случай познакомиться с ним у графини. У него наверняка есть своя домашняя практика. Ступай к нему. Конечно, в цивильной одежде и только на польском.

Разговор заметно утомил еще слабого капитана. Его веки стали смыкаться, а голос слабеть. Заметив это, офицеры поспешили откланяться.

Белинского разбудил голос, тихо читающий Евангелие:

– «И по своему всеблагому милосердию да простит тебе Еосподь согрешения слуха, видения…»

«Это же соборование!» – встрепенулся он и поспешно открыл глаза, однако тут же успокоился, поняв, что церковный обряд совершается не над ним. У соседней койки священник помазывал губы елеем тяжелораненому артиллерийскому офицеру. Тот лежал с широко раскрытыми глазами, отрешенно уставившись в потолок. Лицо священника показалось капитану знакомым. Вспомнил: вместе ехали с вокзала в автомобиле по приезде во Львов. У него была необычная фамилия – Ксифти.

Прислушиваясь к красивому баритону, Белинский невольно подумал: много ли у него самого накопилось забытых или неведомых грехов и все ли они отпускаются при елеосвящении.

В конце концов монотонное чтение тайносовершительной молитвы снова вернуло его в сон.

Когда на слабый стук в дверь он снова открыл глаза, койка соседа уже была пуста. Дверь отворилась, и он увидел Анну. Он не сразу узнал ее в халате сестры милосердия с большим красным крестом на груди. Белоснежный платок особенно подчеркивал ее удивительную красоту. Белинский с тревогой следил за каждым ее движением: как она закрыла дверь, подошла, присела на стул. Ее глаза, еще недавно искрившиеся веселым смехом, сейчас были пусты: ни укора, ни радости – глаза человека, смиренно принявшего удар судьбы.

«Она все знает», – подумал он – ведь ее дядя был тогда в ресторане. Это мучило его с того момента, как он пришел в сознание, и все это время он пытался представить ее реакцию, тщетно подыскивая слова для объяснения.

– Анна… – начал было он, но она движением руки остановила его:

– Не надо, вам сейчас не следует говорить.

Отведя взгляд в сторону, она произнесла ледяным тоном:

– Я все знаю и не осуждаю вас. Не знаю, как поступила бы сама на вашем месте.

Затем встала и подошла к окну.

– Мы уезжаем. В Вену. Отец принял это решение сразу, как только узнал обо всем от дяди. Ему обещают пропуска в Бухарест. Мама поправилась и сможет перенести дорогу. Во Львове нас уже ничто не задерживает. Наших раненых в городе почти нет, а за инвалидами присмотрят монахини. – Она помолчала и, опустив глаза, проговорила: – Отец, наверное, прав: это время не для нас…

Он попытался приподняться на локтях, сказать, что для настоящей любви не может быть преград во времени, не может быть преградой политика и все эти «измы» цивилизации, допустившей такую кровавую зверскую бойню, но она вновь остановила его:

– Прошу, не надо. Если захотите – напишете мне. – Еще раз окинув его долгим грустным взглядом, она вымолвила: – Прощайте, капитан, берегите себя, – и быстро вышла из палаты.

Белинский с минуту не отрывал взгляда от двери, словно ожидая, что она снова откроется и все повторится сначала: она войдет, но все будет уже не так, все непременно будет по-другому, они не допустят, чтобы счастье так глупо и бессмысленно ускользнуло от них. Но он почувствовал: то, чего он так боялся, произошло – возможно, он потерял ее навсегда. Забыв обо всем, он сделал попытку встать, чтобы догнать, остановить ее, но сильная боль пригвоздила к кровати, и безмерное отчаяние овладело им.

Новосад не преминул воспользоваться предложением Белинского и, позаимствовав у фотографа отделения Еленека цивильную одежду, отправился по адресу, указанному на визитке профессора Савроня. Дверь открыл пожилой господин в желтом стеганом халате и головном уборе, напоминающем ночной колпак. На вопрос Новосада, можно ли увидеть профессора Савроня, тот с подозрением оглядел его поверх дверной цепочки и произнес:

– Jezdem.

– Прошу прощения, мне нужен профессор Савронь, – повторил Новосад.

– Jezdem, – снова ответил странный господин.

До прапорщика наконец дошло, что Jezdem – это польское Jestem[139]. Уже не первый раз Новосад попадал впросак с этим галицийским польско-украинским диалектом. Здесь каждое второе слово было, по его мнению, переиначено для удобства произношения. А это необычное тягучее произношение гласных, обилие в разговорной речи немецких, турецких, венгерских, румынских и еще бог весть каких словечек, правда придающих неповторимый шарм местному польскому языку.