Мы были точно старые супруги, очень старые, давно надоевшие друг другу, но по привычке продолжающие жить вместе, как вздорные соседи. Еще тяжелее было оттого, что мы оба боялись прикосновений. Мы никогда не брались за руки, не говоря уже о том, чтобы обняться ради взаимной поддержки. Когда Найджел выходил молиться с мальчиками, он больше не выглядел испуганным и не торопился обратно после молитвы. Однажды я услышала его смех на веранде. Они все смеялись, все вместе.

Когда Найджел вернулся, я поинтересовалась, что их рассмешило.

– Ничего, – ответил он и устало закрыл глаза.

Найджел каждый день занимался с Джамалом английским, помогал учить слова. Они казались почти приятелями, Джамал и Найджел, в то время как Абдулла – мой наставник – становился все несноснее. Всякий раз, протягивая руку, чтобы перевернуть страницу или указать мне что-то в тексте, он будто случайно поглаживал мне колено или плечо.

Однажды Джамал принес нам тарелку жареной рыбы, подарок от Дональда, который ел на веранде с мальчиками. Поставив тарелку на пол, Джамал попробовал пошутить. Он взглянул на меня с улыбкой и надул щеки – мол, если я съем все одна, то меня раздует.

Найджел тут же расхохотался.

– Амина толстая, – произнес он, подчеркивая слово тем же тоном, каким читал Джамалу английские слова. – Да, толстая.

Джамал захихикал. Найджел захохотал еще громче.

Его жестокость ошеломила меня. Я побежала в туалет и захлопнула дверь. Мне было плевать на мнение Найджела о моей фигуре, на эту шутку, но он заискивал перед ними. Неужели он переметнется? Оказывается, я не могу его развеселить, а мальчики могут.

Вернувшись к себе на матрас, я мысленно составила список всех слабостей Найджела, я припомнила все его промахи. Потом я составила второй список, с помощью которого защищала себя от его нападок, опровергала все его обвинения. Я представила, что мы ссоримся и даже деремся. Мы орали друг на друга, пока не выпустили весь пар. После чего мы бросились друг другу в объятия и разрыдались. На самом деле ни Найджел, ни я не вставали с матраса. Все произошло без единого слова, без единой слезы. Но мне стало немного легче.

На второй месяц начались переезды. Нас возили из Электрического в другой дом неподалеку, потом обратно, и так несколько раз. Наконец, мы все-таки остались в новом доме.

Переезды происходили ночью. Нас заталкивали в «судзуки» Ахмеда. Мальчики закутывались в платки, обвешивались автоматными рожками и садились сзади. Стволы их автоматов заполняли все пространство у нас над головами. Вторым рейсом перевозили Абди и двоих других. По дороге мы не встречали ни души.

В коридоре Электрического Дома я иногда мельком видела пленных сомалийцев – обросших, больных, подавленных, – когда кто-то возвращался из туалета. Я часто слышала, как они молятся в своей комнате. Насколько я могла понять, там было абсолютно темно. Порой Абди читал Коран, сидя на пороге, где было немного светлее. Несколько раз я отваживалась подать ему знак, безмолвно спрашивая: «О'кей?» Он безнадежно качал головой и клал руку на живот. Наверное, это означало, что он голоден, что их плохо кормят.

Ранее, еще в Электрическом Доме, нас вывели во двор, где ждали Ахмед, Ромео, Дональд и Адам с видеокамерой на штативе. Лица у всех были закрыты. Потрясая автоматами, они велели нам опуститься на колени и расхваливать ислам, пока они снимают нас на камеру. Якобы это должно подвигнуть наши правительства заплатить выкуп. Называть конкретную сумму нам не велели, но я много раз слышала от них, что они хотят полтора миллиона за одного и три за двоих. Так в барах, где я работала официанткой, заявляли напитки дня.

Они сделали много дублей, заставляя нас повторять снова и снова. Видео предназначалось для показа по телевидению. Я попыталась представить, что увидят мои родные. Они увидят меня и Найджела, стоящих на коленях в окружении вооруженных до зубов головорезов. Они увидят мою бледность и слезы в глазах – потому что свои контактные линзы, за неимением специального раствора, я споласкиваю сырой водой из ведра. Я постаралась расправить плечи, хотя Ахмед приказ смотреть вниз на землю. Своему голосу я пыталась придать твердость – в надежде, что мои родители поймут, что я не сдаюсь.

– Хорошо, хорошо, – наконец сказал Ахмед и выключил камеру.

И в награду за наши старания разрешил ненадолго задержаться во дворе.

Много позже я узнала, что пленка попала на телеканал «Аль-Джазира» и что на Запад они выпустили только часть. В Канаде этот отрывок, показанный в новостях вскоре после нашей съемки, шел без аудио. То, что увидели мои родители, длилось около девяти секунд: я, одетая как правоверная мусульманка, беззвучно шевелю губами, опустив глаза долу. Моих слов не было слышно за голосом диктора.

Когда мы навсегда покидали Электрический Дом, произошел отрадный случай. По дороге Найджел вдруг нащупал в темноте мою руку, сжал ее и долго не отпускал.

Новый дом получил название Дом Побега, но это случилось позже. Нас поселили в огромной комнате, размером больше напоминающей гостиную, чем спальню. На полу лежали два совершенно новых поролоновых матраса в пластиковой упаковке, сверху на стенах над матрасами были укреплены москитные сетки. В комнате был белый кафельный пол и два окна с металлическими ставнями. Просвет окна закрывали декоративные металлические решетки. Одно окно выходило в соседний двор, где виднелся маленький сарай из рифленой жести, закрытый на висячий замок. Второе смотрело в переулок с высокой белой стеной ровно посередине.

Каждый вечер приходил кто-то из мальчиков и закрывал ставни, а утром опять приходил, чтобы их открыть. Когда никого не было рядом, мы с Найджелом пытались расшатать решетки, но они крепко держались в бетоне по обеим сторонам окна. Время от времени я просовывала палец наружу, чтобы если не вдохнуть, то хотя бы пощупать свежий воздух. Кричать в окно и звать на помощь мы, конечно, не решались. Ахмед и его подельник Ромео сразу предупредили нас, что в округе полно сторонников Аль-Шабаб. Другими словами, нас окружали враги еще более злые, чем наши похитители, поскольку эти, казалось, не принадлежат ни к одной из крупных экстремистских группировок. Боевики Аль-Шабаб, сказал Ромео, обязательно захватят нас, если мы привлечем их внимание. Мне хватило этой угрозы, чтобы сидеть тихо, пусть я и не поверила ему.

Стоя слева у окна, выходящего в переулок, я рассматривала двор соседнего дома за стеной. Однажды там появилась женщина и стала развешивать на веревке белье. На ней было свободное домашнее платье с ярким рисунком и свободный головной платок, открывающий шею. Я видела ее со спины. Ее неторопливые движения просто убивали меня. Она наслаждалась своим уединением. Она повесила белую рубашку, затем еще одну, потом какое-то женское белье, по виду принадлежащее ее бабушке, светло-желтое детское платье, пару цветных хиджабов, мужские трусы и что-то вроде ночной рубашки из хлопка. Когда она закончила, я увидела всю ее семью, развешанную на веревке.

Уже шесть недель мне не позволяли поговорить по телефону с мамой. Но мне казалось, что она способна слышать мои мысли, когда я думаю о ней. Каждый день я мысленно с ней беседовала. Я просила ее держаться, и у меня было чувство, что она отвечает мне в том же духе. На самом деле я могла только догадываться о том, что происходит дома. Родители были весьма ограничены в средствах. Единственное, что можно было выгодно продать, – это дом отца и Перри в Силван-Лейк, окруженный цветочными клумбами, которые отец пестовал уже много лет. От одной этой мысли становилось тошно. Меня терзало чувство вины. Я никогда не прощу себе, что заставила их пойти на это. С самого первого дня я убеждала похитителей, что наши родные не могут заплатить выкуп. Если они держат нас тут по политическим мотивам, как они утверждали, то мы не те люди. «Не беспокойся, не беспокойся, – много раз заверял меня Ахмед, – нам нужны деньги только от ваших правительств, мы не хотим навредить вашим семьям».