углями, ему указали, что это скверный обычай, которому он научился у персидского военачальника Мердавиджа: «Но здесь все же Багдад и обиталище халифа, а не Рей или Исфаган». И он действительно отказался от этого приема[973]. Вообще эти допросы с пристрастием воспринимались как нечто богопротивное. Это может подтвердить одна история, рассказанная в IV/X в.: «Я был у Ибн ал-Фурата во время его первого везирства (296—299/908—911); он сидел и работал; вдруг он поднял голову и, отложив в сторону дела, произнес: „Мне нужен человек, который не верил бы ни в бога, ни в день Страшного суда, но повиновался бы мне полностью. Я хочу использовать его для одного важного дела; выполнит он то, что я ему поручу,— я щедро его вознагражу“. Все присутствующие насторожились, как вдруг вскочил один человек по имени Абу Мансур, брат камергера везира, и сказал: „Я такой человек, везир!“ Везир спросил: „Ты хочешь это сделать?“ — „Я хочу сделать это и даже больше того!“ — „Какое ты получаешь жалованье?“ — „129 динаров в месяц“.— „Выдайте ему вдвойне! Что тебе еще нужно?“ — И все его желания были удовлетворены. Тогда везир сказал: „Вот, возьми мой письменный приказ, ступай в налоговое ведомство, отдай его чиновнику и потребуй от него выписку задолженности Ибн ал-Хаджжаджа, а затем требуй у него деньги хоть до смерти, но пока все деньги не будут собраны, не поддавайся на уговоры и не давай отсрочки!“ Человек этот отправился, прихватив с собой в карауле у ворот 30 человек. Тогда я [рассказчик] сказал: „Я тоже хочу пойти в налоговое ведомство и посмотреть, чем кончится эта история“. Я пришел в контору, когда Абу Мансур вручил одному из обоих начальников приказ везира и потребовал выписку долгов Ибн ал-Хаджжаджа. Начальник сказал: „Ровно один миллион дирхемов“. Он, однако, потребовал полный перечень всех претензий, затем велел доставить Ибн ал-Хаджжаджа и принялся бранить его и поносить всячески, в то время как тот льстил ему и всячески угождал. Тогда он приказал обнажить его и бить, истязуемый же только приговаривал: „Да охранит Аллах!“. Абу Мансур приказал установить большой столб, прикрепить наверху вал с веревкой, за которую привязали руку Ибн ал-Хаджжаджа. Затем его подтянули вверх, а Абу Мансур не переставал кричать: „Деньги! Деньги!“. Подвешенный умолял опустить его, чтобы он мог переговорить с чиновниками о том, что с него требуют. Но Абу Мансур ничего и слышать не хотел и, сидя под столбом, выказывал злость без зла, только для того, чтобы могли доложить везиру о его поведении. Когда же он притомился от препирательств, он сказал державшим веревку: „Бросьте этого ублюдка!“ — думая при этом, что они этого нё сделают. Однако они отпустили веревку, а Ибн ал-Хаджжадж был мужчина жирный и тучный — и он свалился Абу Мансуру на загривок и сломал ему шею. Абу Мансур упал лицом вперед, а Ибн ал-Хаджжадж лишился чувств. Первого унесли на носилках в его дом, и он по дороге умер, второго же отвели обратно в темницу, но от гибели он спасся. После того как его жена уплатила 100 тыс. динаров, его выпустили, выплату остатка отсрочили, а люди удивлялись словам Ибн ал-Фурата: „Мне нужен человек, который не верил бы ни в бога, ни в день Страшного суда, а повиновался бы мне“»[974]. Только в годы жестокого правления Бахтийара в Багдаде, в самую лихую годину столетия, люди, из которых выжимали деньги, обычно умирали под пытками[975].

Крайне омерзительно было наблюдать, как высокопоставленные чиновники поднимали цену на такого беднягу в глазах правителя, как каждый стремился обеспечить себя более высокой суммой, когда ему отдавали на руки осужденного, в надежде выдавить из него более изрядную сумму[976]. Однако это мошенничество тоже особенно процветало при Бахтийаре, и его не следует искать повсеместно.

9. Двор

В IV/X в. цвета халифа были черный и белый. Когда в 320/932 г. халиф ал-Муктадир совершал свою предсмертную поездку, серьезность которой была ему совершенно ясна, он вышел в самом праздничном облачении. На нем был серебряный кафтан, черная повязка, на плечи был накинут плащ пророка, на красной перевязи — меч пророка и в руке посох. Перед ним ехал верхом на лошади наследный принц, также в кафтане, но в белой повязке[977]. Обычно аббасидский правитель, как и все его более сановитые подданные, носил в III/IX и IV/X в. высокую остроконечную шапку (калансува) и персидский кафтан (каба) — все цвета воронова крыла[978]. Черной была и сума, в которой ежедневно к утренней молитве доставляли милостыню халифа[979]. Черным было также и «знамя халифата» (‘алам ал-хилафа); на нем белыми буквами было начертано: «Мухаммад — посланник Аллаха» (Мухаммад расул Аллах)[980]. Однако фатимидские халифы в Каире носили белые цвета — цвет Алидов, их знамена были белые или кроваво-красные; один поэт сравнивает их с анемонами[981]. «Коронация» халифа свершалась следующим образом: он собственноручно прикреплял свое знамя к древку и принимал халифскую печать[982], т.е. с чисто арабской простотой. Напротив, у правителей областей (эмиров) это была настоящая коронация в соответствии с древним языческим обычаем, когда им на голову возлагалась усыпанная драгоценными каменьями диадема, надевались нашейная цепь и два браслета из золота, обычно также усеянные драгоценными камнями[983]. В III/IX в. обычным цветом придворной ливреи был красный; в день особо пышного торжества халиф приказывал выдать каждому кроме его красной куртки и остроконечной шапки еще и новую одежду иного цвета[984]. Однако в IV/X в. во время торжественных приемов оруженосцы стояли перед халифом частично в черном, частью же в белом[985].

Над головами как Аббасидов, так и Фатимидов колыхался в воздухе зонт халифов, защищающий от солнца (шамсат ал-хилафа, в Египте — мизалла), в Багдаде же о нем почти ничего не слышно. В 332/943 г. его несут как знак высокой чести даже над головой наместника[986]; в африканском Каире он слыл символом величия и был такого же цвета, что и облачение халифа[987]. Наконец, признаком верховной власти багдадского халифа было и то, что все пять сроков молитвы возвещались дворцовой стражей ударами в барабаны (табл) или литавры (дабадиб) и трубами (бук). Только в дни дворцового траура эта музыка отменялась на несколько дней[988]. Халиф отчаянно защищал эту привилегию верховной власти от посягательств на нее наместников,