Мусульманин старого арабского толка счел бы за посягательство на величие Аллаха целовать землю перед каким-нибудь человеком. Византийские послы, представшие в 305/917 г. перед ал-Муктадиром, не делали этого, ибо и мусульманские послы в Византии были освобождены от этого обряда этикета[1015]. В одном рассказе, действие которого разыгрывается также в начале IV/X в., некий робкий писарь намеревался поцеловать землю перед начальником полиции, но тот говорит: «Не делай этого, это обычай, принятый у тиранов»[1016]. Однако в 30-х годах того же столетия правитель Египта бросается перед халифом на землю. Когда Ихшид встретил халифа, то он уже задолго до его приближения спешился — подобно оруженосцу он был опоясан мечом, имел при себе колчан,— поцеловал несколько раз землю, приблизился затем к халифу и приложился к его руке. «Мухаммад ибн Хакан крикнул ему тогда: „Садись на коня, Мухаммад!“, а затем: „Садись на коня, Абу Бакр!“. Передают, что халиф приказал Ибн Хакану обращаться к нему по прозвищу. Однако Ихшид остался стоять перед ним, опираясь на свой меч, а когда сел на коня, то прислуживал халифу с плетью на плече, ибо до сего времени ему не приходилось прислуживать другому халифу. И он хвастался этим, а халифу это понравилось. Он обратился после этого к Ихшиду: „Я жалую тебя твоими провинциями на 30 лет и даю тебе Ануджура в наместники“. Поцеловал тогда Ихшид землю несколько раз кряду и подарил халифу такое же подношение, что и в первый раз, ради сына своего Ануджура и за то, что он обратился к нему, назвав его почетным прозванием»[1017].

Исключительной торжественностью блистали придворные обычаи во время венчания на престол правителя ‘Адуд ад-Даула в 369/979 г. Халиф восседал во дворе для приемов, перед ним лежал Коран ‘Османа, на плечах у него был плащ пророка, а в руке — посох его, и опоясан он был мечом халифов. Вельможи стояли по обе его стороны. Тюрки и дейлемиты вступили во двор без оружия, за ними следовал их повелитель. Когда ему сказали, что сейчас упал на него взор халифа, он поцеловал землю; увидав это, один из его военачальников в испуге спросил его по-персидски: «О царь, разве это бог?» ‘Адуд ад-Даула прошел вперед и еще дважды поцеловал землю. Затем халиф обратился к своему камергеру: «Подведи его поближе!», после чего он подошел еще ближе и вновь дважды поцеловал землю. Халиф дважды повторил приглашение: «Подойди ближе, подойди ближе!». Тогда он приложился к его ноге. Халиф простер над ним руку и трижды произнес: «Садись!», но тот не сел, пока халиф не сказал: «Я поклялся, что ты сядешь». Тогда тот поцеловал стул, приготовленный для него по правую руку халифа, и уселся. Халиф торжественно передал ему управление всеми своими землями. После этого ‘Адуд ад-Даула облачили в прилегающем покое в почетные одежды, возложили на него корону и вручили ему знамя (лива). А три дня спустя халиф послал ему дары, и в их числе плащ из египетского биссуса, золотой ключ и хрустальную бутылку. «Напиток в ней был такой старый и настолько загустел, что казалось, будто кто-то уже пил его, хотя бутылка и была закупорена шелком с печатью»[1018].

В Египте эпохи Фатимидов благоговение зашло еще дальше: когда в 366/976 г. в мечети ал-Азхар зачитывался указ о назначении нового кади, «последний, делал вид, что он собирается пасть ниц всякий раз, как упоминалось имя Му‘изза или кого-нибудь из членов его семьи»[1019]: точно так же целовал он в 398/1008 г. землю, когда произносилось имя ал-Хакима[1020]. Да ведь даже на базарах люди падали ниц, когда называлось имя этого халифа[1021]. Но когда ал-Хаким ударился в староисламские традиции, он запретил целовать перед собой землю и обращаться к нему маулана — «наш государь». Однако уже при его преемнике аз-Захире поступали так же, как и при его предшественниках[1022]. И перед имперским регентом Ибн ‘Аммаром многие падали ниц, избранные лобызали его стремя, а интимные друзья — колено и руку[1023].

Приблизительно в это же время в качестве примера высшего куртуазного воспитания приводят одного придворного правителя Бухары: во время его беседы с повелителем к нему в туфлю забрался скорпион и несколько раз его ужалил, но он и глазом не моргнул. Лишь оставшись один, он снял с ноги туфлю[1024]. При дворе Ихшида в Мисре показывали слона и жирафа, все рабы, слуги и солдаты дивились на них. Один Кафур не спускал глаз со своего господина из боязни, что он. может ему понадобиться и тот заметит его невнимательность[1025]. В 332/944 г. ал-Мас‘уди пространно говорит об этой придворной внимательности. Он превозносит один случай, когда некий хузайлит, беседуя с халифом ас-Саффахом, не двинулся с места, даже когда сорванная ураганом с крыши черепица упала посреди зала[1026]; как придворный одного из персидских царей во время прогулки верхом с таким увлечением внимал хорошо ему известному рассказу властелина, что свалился вместе с лошадью в ручей, но с того времени стал пользоваться неограниченным доверием повелителя[1027].

В официальной переписке, а также между собой наместники в высшей степени подобострастно говорят о повелителе правоверных, называя его «наш господин» (маулана), себя же они именуют его «вольноотпущенниками» (маула)[1028]. Письма к посторонним лицам тоже неизменно начинаются с констатации: «Господин наш, повелитель верующих, находится в добром здравии, вознесем же за это хвалу Аллаху и возблагодарим его»[1029], и все излагается так, будто исходит от халифа[1030]. Когда далеко на севере, в Рее, близ нынешнего Тегерана, везир преподнес своему государю огромную золотую памятную медаль, то на одной ее стороне было выбито имя халифа и наместника и место чеканки, а на другой — стихи[1031].

Однако в личном общении с правителями областей повелителю правоверных пришлось горько расплачиваться за свое растущее бессилие. Так как тюрк Беджкем у себя дома никогда ничего не пил, пока виночерпий не пригубит первым, то и ар-Ради, когда наместник обедал у него, первым отведывал все яства и напитки, и все просьбы Беджкема так и не могли его удержать от этого[1032].

Больше всего пострадал престиж двора халифа при ал-Мустакфи (333—334/944—946), который целиком и полностью был в руках одной честолюбивой персиянки. Она сама надзирала за дворцовыми служащими, «дворец превратился в улицу для всякого, кто не знал