– Это та девочка, что тебе пишет? – спросила мать по дороге на вокзал в Ньюарке.

– Да.

– Когда-нибудь вы еще встретитесь.

– Сомневаюсь.

– А я уверена, что встретитесь. Не грусти так, Марки.

Я пытался убедить себя, что мать права, что если у нас с Александрой все по-настоящему, то судьба непременно нас сведет, но всю дорогу до Балтимора у меня щемило сердце. А в тетиной машине я сидел повесив голову, мне даже не хотелось приветствовать патрульных.

Она уехала назавтра, в субботу, на машине матери, в сопровождении похоронной процессии из двух фургонов с вещами. Последние часы мы провели вместе в ее абсолютно пустой комнате. От ее присутствия там не осталось ни следа, разве что дырочки от кнопок, которыми были приколоты к стене афиши ее любимых певцов. Даже гитара исчезла.

– Не могу поверить, что уезжаю, – прошептала Александра.

– Мы тоже, – сдавленно отозвался Гиллель.

Она широко раскинула руки, и мы все трое, Вуди, Гиллель и я, кинулись к ней в объятия. Ее кожа пахла теми же чудесными духами, ее волосы – тем же абрикосовым шампунем. Мы закрыли глаза и с минуту постояли так. Пока с первого этажа не донесся голос Патрика:

– Александра, ты наверху? Пора ехать, грузчики ждут.

Она спустилась по лестнице, а за ней и мы, повесив головы.

На улице она попросила сфотографировать нас всех вчетвером. Ее отец запечатлел нас вместе перед их бывшим домом.

– Я вам пришлю фото, – пообещала она. – Мы будем друг другу писать.

Она в последний раз по очереди обняла нас всех.

– До свидания, милые мои Гольдманы. Я вас никогда не забуду.

– Ты всегда будешь членом Банды, – сказал Вуди.

Я увидел, что на щеке Гиллеля поблескивает слеза, и вытер ее большим пальцем.

Мы, словно в последнем почетном карауле, стояли и смотрели, как она садится в машину матери. Потом машина тронулась и медленно покатила по аллее. Она долго махала нам рукой. Она тоже плакала.

В последнем порыве страсти мы вскочили на велосипеды и проводили машину до конца квартала. И видели, как она в салоне вытащила листок бумаги и что-то на нем написала. Потом приложила бумажку к заднему стеклу, и мы прочли:

17

Я никогда никому не рассказывал, что происходило в ноябре 1995 года, после переезда Александры и ее матери в Нью-Йорк.

После похорон Скотта мы все время созванивались. Она просила позвать меня, и я чувствовал, что раздуваюсь от гордости. Она говорила, что не может уснуть, когда в комнате никого нет, и мы, звоня друг другу, клали трубку рядом с подушкой, пока спали. Иногда мы оставались на линии до утра.

Мать, получив квитанции за телефон, устроила мне скандал:

– О чем можно говорить часами?

– Мы про беднягу Скотта, – объяснил я.

– Ох, – обескураженно вздохнула она.

Вскоре оказалось, что Скотт даже на том свете умудряется быть отличным товарищем. Его имя производило магический эффект:

– Ты почему получаешь плохие отметки?

– Из-за бедняги Скотта.

– Ты почему прогулял школу?

– Из-за бедняги Скотта.

– А можно мы вечером сходим в пиццерию?..

– Ой, нет, не сегодня.

– Ну пожалуйста, это в память о бедняге Скотте.

“Бедняга Скотт” – это были волшебные слова, позволявшие мне сколько угодно ездить в Нью-Йорк к Александре. Ибо то, что было поначалу просто телефонным романчиком, после ее отъезда превратилось в самые настоящие отношения. От Монклера до Манхэттена было всего полчаса поездом, и я по нескольку раз в неделю ездил повидаться с ней в кафе, неподалеку от ее школы. На поезд я садился с колотящимся сердцем: я буду с ней, она будет моя, только моя. Вначале мы всего лишь продолжали наши бесконечные телефонные разговоры, только наедине, глаза в глаза. Однажды, сидя рядом с ней и держа ее за руку, я наконец сделал шаг, о котором столько мечтал: я поцеловал ее, и она ответила на поцелуй. Мы обменялись долгим, насколько хватило дыхания, поцелуем. Так начался для меня год, когда я уже меньше тянулся к Банде Гольдманов; моей единственной навязчивой идеей стала Александра. Я приезжал чуть ли не через день, и мы встречались с ней в кафе. Какое счастье видеть ее, слышать, касаться ее, разговаривать с ней, ласкать ее, целовать! Мы бродили по улицам, целовались в безлюдных скверах. При виде ее мое сердце начинало бешено колотиться. Я чувствовал себя живым, живым как никогда. Сам себе не признаваясь, я знал, что это чувство сильнее того, какое я испытывал к Балтиморам.

Она говорила, что благодаря мне в состоянии справляться со своим горем. Что когда она со мной, то чувствует себя не такой, как обычно. Мы оба старались видеться как можно чаще, и наши отношения быстро крепли.

Я чувствовал, что у меня выросли крылья, и однажды в приливе глупой доверчивости решил сделать ей сюрприз и встретить ее у школы. Увидев, как она вышла вместе с подружками, я устремился к ней с распростертыми объятиями. Но она при виде меня слегка отшатнулась, не дав мне приблизиться, разговаривала очень холодно, а потом ушла. Унылый и растерянный, я вернулся в Монклер. Вечером она позвонила:

– Привет, Маркус…

– Мы разве знакомы? – оскорбленно спросил я.

– Марки, не обижайся…

– Наверно, у тебя была веская причина так себя вести. Ну так объясни.

– Маркус, ты меня на два года младше…

– И что?

– И то, что я стесняюсь.

– Чего тут стесняться?

– Ты мне очень, очень нравишься, но ты же на два года младше!

– Да в чем проблема?

– Ой, бедный мой младенчик Маркус, ты такой наивный, тебе это идет. Мне немножко стыдно.

– Просто не говори никому, вот и все.

– Все равно все узнают.

– Не узнают, если ты никому не скажешь.

– Ох, ладно, младенчик Маркус, проехали! Если хочешь меня видеть, никто не должен об этом знать.

Я согласился. Мы продолжали встречаться в кафе. Иногда она приезжала в Монклер, где ее никто не знал и она ничем не рисковала. Благословенный Монклер, маленький пригород, населенный незнакомцами.

Моя страсть к Александре не замедлила самым катастрофическим образом сказаться на школьных отметках. В классе я ничего не слышал, перед глазами была только она. Она танцевала в моей голове, в моих тетрадях, она танцевала у доски, танцевала с учительницей естествознания и шептала: “Маркус… Маркус…”, и я вскакивал, чтобы потанцевать с ней.

– Маркус! – кричала учительница естествознания. – Ты в своем уме? Сейчас же сядь на место! Мне что, клеем твой стул намазать?