Я пошел прямо к Тинклу. Надо прояснить дело насчет пропавшего получаса. Шагая по обеденному залу, почти подсознательно чувствовал на себе осторожные взгляды коллег-колонистов – я пока еще был новичком-рекрутом, объектом любопытства, – хотя нервничал значительно меньше вчерашнего, когда шел выпивать вместе с ними. Я был без шляпы и темных очков, решив, что в данный момент странно было бы продолжать маскарад, ибо многие уже видели мое лицо за ужином, по крайней мере мельком.

– Доброе утро, Тинкл, – довольно робко молвил я, перехватив его у кофеварки.

– Предпочитаю обращение «Алан», – объявил он с легким прищуром. Видно было, что ему тяжело отстаивать свои права, но, видимо, по поводу обращения «Тинкл» он всегда был готов возражать, несмотря на все трудности. Я глупо себя чувствовал из-за своей нечуткости. – Надеюсь, не возражаете, – продолжал он, – если только вас не угнетает, что мы с вами тезки.

– Вовсе нет… Извините.

– Ничего страшного, – улыбнулся Тинкл, налив себе чашку. Он простил меня, и очень хорошо: надо выкачать из него информацию.

– Как себя чувствуете? – осторожно начал я, ожидая своей порции кофе.

– Легкое похмелье, – сообщил он, – но в общем все в порядке.

К нам подошла Ленора, мы пожелали друг другу доброго утра, и она объявила:

– Обычно я пью только чай из женьшеня.

Мы усвоили новую информацию, Тинкл добавил в кофе молока, всыпал четыре полные ложечки сахара, что меня слегка нервировало. Я пью черный кофе без сахара. Потом он пошел к столику с хлебом; я, следуя за ним по пятам, посмотрел, как Тинкл сунул два куска в тостер, который очень громко защелкал – нечто среднее меж метрономом и часовым механизмом атомной бомбы. Принялись ждать, пока ломти хлеба поджарятся.

– Большое спасибо за вчерашнюю сигару и виски, – вставил я, когда мы задумчиво созерцали тостер. – Хотя кое-что меня несколько беспокоит. Кажется, я отключился в какой-то момент… Не случилось ли в ту минуту чего-нибудь?

– Действительно отключились?

– Да. Со мной такое иногда бывает. Печень слабая. Не сделал ли я чего-нибудь, о чем можно было бы пожалеть?

– Не думаю. Я заговорил вас насмерть, похоже, это вам надоело, вы сказали, что лучше идти спать, только еще чуть-чуть выпить. Поэтому мы выпили еще по рюмке. Возможно, после этого вы отключились.

– Видимо, то был решающий момент.

– Взгляд у вас был весьма странный. Вы рассказывали, что читаете в своем книжном клубе Энтони Пауэлла, любезно прочли мне лекцию о Пауэлле, объявив его британским Прустом, который лучше Пруста. Помните?

– Нет. Абсолютно не помню обсуждения Пауэлла. Прошу прощения, если наскучил.

– Нет, было интересно, вы страстно о нем говорили. Впрочем, это я должен просить прощения, если заставил вас выпить лишнего, заболтался и обременил вас своими проблемами. Тоже был по-настоящему пьян.

Тинкл взглянул на меня слегка стыдливо, но одновременно храбро и честно, готовый признать факт моего посвящения в самые неприятные его секреты.

– Пожалуйста, не беспокойтесь насчет вчерашнего вечера, – сказал я, до смерти желая выяснить, приснились ли ему вцепившиеся в него клешни омара, но решил лучше не спрашивать. – Я с большим удовольствием с вами беседовал. Надеюсь, что немного помог…

– Конечно, вы были очень добры, – подтвердил Тинкл, будучи сегодня утром другим человеком, чем вчера вечером, нормальным и сдержанным. Вполне понятно. В нас во всех уживаются разные личности, особенно в сильно пьющих. Я обнаружил, что перед каждым новым встречным предстаю в другом облике, подбирая его соответственно тем, с кем общаюсь, словно пару носков к брюкам.

– Значит, от вас я отправился прямо к себе? – уточнил я под громкое тиканье тостера, отсчитывавшего секунды постоянно истекающей жизни и поджаривавшегося хлеба Тинкла.

– Да, я вас проводил. Вы не были уверены, сумеете ли найти свою комнату. Этот особняк – истинный лабиринт.

– Ох, спасибо за помощь.

Теперь я удостоверился, что во время затмения не случилось ничего постыдного, и тут сам собой высоко выскочил поджаренный хлеб, слегка даже меня испугав. Невозмутимый Тинкл подхватил два ломтя, положил на тарелку и намазал маслом.

– Ничего, если я с вами сяду? – спросил я, внезапно чувствуя подлинную потребность в компании Тинкла. Сидеть самому по себе за столиком с другими было выше моих сил, хотя никто из молодых женщин, включая Аву, не присутствовал, что тем более омрачало положение дел.

– Конечно, – улыбнулся он, дав понять, что, даже если прошлый вечер смутил нас обоих, мы все же вместе выпивали, а это кое-что значит, возможно, даже дружбу.

Поэтому я проследовал за ним к маленькому столику, за которым Чарльз Маррин любезничал с пятью другими членами колонии старшего возраста, включая поэтическую чету Гринбергов, с удовольствием угощавшихся мюсли и йогуртом. Я подумал, что они старательно заботятся о своем пищеварении – кто не заботится? – и при этом представил каждого в отдельности на стульчаке, содрогнувшись от определенных картин, мелькнувших на мысленном экране. Мысли мои часто движутся в таком направлении – гадкая тенденция. По-моему, сознание ее придерживается для того только, чтобы меня помучить.

Не знаю, общее ли это явление, но я сам у себя диагностировал проблему противоречия между сознанием и сознанием. У многих, включая знаменитых ученых, существует проблема противоречия между телом и сознанием – у меня тоже, плюс еще и добавочная между сознанием и сознанием, когда одно сознание терзает другое. Страшно досадно и утомительно. Боги явно устраивают мне экзамен. Что ж, постараюсь не провалиться.

Несмотря на скатологический кошмар, на мгновение прокрутившийся в голове, я уселся на место, поприветствовал Маррина и прочих родовых старейшин. Все с улыбками меня признали, тепло встретили Тинкла – мы были младшими офицерами, но нам охотно открывали объятия. Я глотнул кофе и принялся за тарелку с яичницей и поджаренным хлебом.

Все было особенно вкусно, как часто случается после пьяной ночи. Я быстро усваивал белки и углеводы, прислушиваясь к разговорам за столом и смакуя яичницу вместе с большим количеством сплетен. Выяснилось, что ночью произошли два скандала. Первый был связан с Сигрид Бобьен, которая, по словам Маррина, в довольно истерическом состоянии пришла завтракать раньше и объявила, что совершено преступление. История выглядела весьма загадочно, но попробую кратко суммировать основные факты так, как их услышал.

Бобьен почему-то каждый вечер снимает перед дверью тапочки – возможно, почитает японский и скандинавский фетишистский обычай, разумно запрещающий входить в жилое помещение в обуви, хотя запрет входить в комнату в тапочках необъяснимо суров. Выйдя утром, она увидела, что какой-то ненормальный воришка унес тапочки, оставив вместо них два листа бумаги в виде подошв тех самых тапочек, обведенных карандашом, чтобы точно отобразить форму, вроде того как криминалисты очерчивают положение трупа, и аккуратно вырезанных ножницами.