Яровой оказался на месте, когда Дядя набрал нужный номер. Выслушав, сказал коротко:

— Кляпу не нужны ни ты, ни Привидение, ни его банда. Его интересует только общак. А точнее — один из чемоданов. В нем — валюта. И чтобы ее заполучить — он пойдет на все. Решай сам, будешь ли помогать нам. Но будь осторожен.

…Кляп уже поджидал Дядю в опустевшем доме.

— Молодец, фартовый, не побежал по повестке меня закладывать. Тем жизнь себе сберег. Значит, решился со мной кентоваться?

— Выходит, да. С бабой своей уже попрощался. Сказал — на материк надо ехать. Чтоб не искала меня в милиции, не совалась за розыском. Деньжат оставил, — слукавил Дядя.

— Хорошо, старый! Не темнишь? Буду и я с тобой честен. Половина того, что Привидение на погосте взял — для него, что сено для собаки. Не знает, курвин сын, что с настоящими деньгами делать. Пытался па рубли обменять у фарцовщиков, через подставных фрайеров — их всех сразу чекисты замели. Теперь раскрутка идет и, чую, вот-вот Привидение накроется. Надо опередить. Мне — сено, — подморгнул Кляп, ощерив щербатый рот в улыбке, — а тебе просто башли. Но не за так. Старик ты еще могутный — вон как меня отделал. Поможешь мне Привидение и кентов его угрохать.

— А как думаешь управиться со всеми враз? — изумился неподдельно Дядя.

— Перестреляю мудаков. Привидение оставлю на время, покалечив малость. Чтоб общак вернул. Главное — внезапно чтоб. А пушкой я владею получше, чем ножом. Обоймы на всех хватит, — снова подмигнул Кляп и уставился на Дядю выжидающе.

— Что от меня требуется? — изобразил покорность Дядя.

— Адресок. И войдешь к Привидению первым. Тебе когда откроют — тут и я нарисуюсь.

— Попытаюсь узнать кой у кого, где нынче Привидение хазу свою держит. Но раньше, чем к завтрашнему вечеру, не получится, — Дядя похвалил себя мысленно: как ловко стемнил, чтобы время выиграть.

— Вот и ладно, — осклабился Кляп. — На том же месте завтра вечером буду ждать тебя. Ну, скажем, часиков в восемь. Идет?

— Лады, — согласился Дядя.

Перед тем как расстаться, Кляп сказал, будто себе самому:

— Все ваши воровские законы — это туфта. Дерьмо не может пахнуть романтикой. Нет у фартового выбора предела и хозяина. Нет и не может быть честных воров. Есть — деньги. Они — всё. Они — наша собачья жизнь. За них мы запродали судьбы. За них не имеем семью. За них сдыхаем в лагерях и тюрягах, дрожим при виде мусоров. За них льем кровь и сеем жмура. За них нет покоя ни минуты. За них отказались мы от матерей. Что в сравнении с этим кенты? Они, как портки: кто надел, тот и хозяин. Ты, старый хрен, отколовшись, не можешь дышать без фарта. Собакой сдох бы с Привидением. Но он и в могиле не подвинется, чтоб хоть там лежалось тебе спокойно. Он купил тебя как барахло, которое с годами изнашивается. Помни, старье выбрасывают. Привидение — не лучше других в этом. Вот только как он от тебя отделается, если не я его пришью, это уж твоя забота…

Дядя открыл рот, чтобы ответить, но Кляп уже исчез в проеме двери. Нет, он не пошел к дорожке, ведущей на улицу. Скользнул тенью вдоль стены и легким ветром исчез во дворах, в гуще старых построек и сараев.

Дядя, не торопясь, выкурил папиросу, положил окурок в забытую морскую ракушку, пошел из пустого дома.

Запрыгнув в проходивший автобус, Григорий хотел слезть у своего дома, но задумался, вспомнив слова Кляпа; пропустил остановку и поехал дальше.

На конечной остановке было так темно, что Дядя не узнал Ярового, подошедшего вплотную.

— Как? — спросил тот тихо. Дядя, кивнув слегка, позвал за собой по дороге к глинопорошковому заводу, куда не сворачивали фартовые, где никто не мог бы подслушать и увидеть их вдвоем.

Григорий рассказал все. Впервые поделившись с Аркадием своими сомнениями, страхом за кентов, Аннушку.

— Чую нутром: Кляп никого не оставит вживе из тех, кто видел его мурло. Анка за то лишь беду познает, что меня приняла. Вот это ее горе. Хоть Привидение, хоть Кляп, случись со мной, ее пришьют. Ты ее защити от них, — просил Дядя.

— Не тревожься, Григорий. Я, как вы говорите, на стреме. А по нашему — начеку…

Дядя шел к Привидению сам. Нет, не станет он ждать завтрашней встречи с Кляпом. Она не сулит ничего хорошего. Надо предупредить, рассказать Привидению о разговоре с Кляпом.

Пусть не прольется кровь. Вон Яровой обещал, что все будет по закону. По справедливости.

На душе было скверно так, словно ночь опустилась не на глаза, а на сердце.

«Бог дал жизнь всякой твари — и правому, и виноватому. Так не Кляпу уж ее отнимать», — думал старик, сам себя торопя.

Он не смотрел по сторонам. Почти не видел дороги. Вот так же темно было на Колыме, когда он строил дорогу вместе с другими зэками. Ее звали Колымской трассой. Сколько раз умирали они, чтобы провести кому-то эту дорогу жизни…

Там — замерзало дыхание. Там — отказывали тело и разум. Там — леденела жизнь. Там выручала поддержка зэков. Фартовые и работяги не предали, не бросили, не забыли. Не деньги, их не было: жило и выжило сострадание. Оно бесплатное, как затяжка махоркой и глоток кипятка на обжигающем морозе. Был там чекист. Смешно, но срок у него был больше, чем у отпетого душегуба. Ох и измывалась над ним охрана! Случись свидеться на воле, тот чекист, может, заграбастал бы Дядю, забыв про все. А и он, Григорий, конечно, слинял бы от встречи. Но там Яшка был зэком. Как все. Недоедал. Но даже пайку хлеба свою умел разделить между фартовыми и работягами поровну. Без денег. Даром. Когда приметили, что слабеет мужик на глазах, бугор фартовых, не колеблясь, своими харчишками с ним делился. И тоже — даром. Яшку заставили выжить. Защитили от охраны и холодов. От обиды, кричавшей во сне скупыми слезами. Нет, чекист не стал фартовым. Он даже материться не умел. Его расстреляли за месяц до реабилитации. II тоже бесплатно…

И все ж, пока жил — не сломала его Колыма, не перекроила на свой лад зона. Над ним, случись на воле — звали б фрайером, никогда не смеялись и не подшучивали зэки. Он был со всеми, но сам по себе. До хрипоты спорил с бугром, чего не мог себе позволить ни один фартовый. И бугор никогда не посмел грозить либо тронуть Яшку пальцем. Он относился к нему, как к равному, и только чекист не признавал этого почетного для всех равенства. Он не просто работал, он вкалывал. Верил, что и его деле разберутся. И разборка случилась. Не фартовые… Они не знали, зачем чекиста среди ночи вызвали из барака. Припоздала реабилитация. Ее не дождался человек. Но почему-то в холодном бараке всегда по-теплому вспоминали Яшку, и до, и после реабилитации… У многих фартовых остался он п памяти занозой, робким лучом света. Погиб? Нет, жив. Мертвый среди живых, он продолжал пробивать трассу, спал н бараке; освобождаясь, выходил из зоны с каждым, кто знал

и помнил его. Он пережил свою смерть в памяти. Хотя ни за душой, ни в карманах не имел ни полушки…

Дядя уважал его. Не меньше, чем другие. И, как знать, останься тот в живых, быть может, иначе сложились бы судьбы многих зэков. Потому что ему — верили.