Однако вернёмся к «Ложке дёгтя» и попытке Эренбурга отождествить литературу и «еврейство». В 1951 году, на излёте борьбы с космополитами в литературе о статье Эренбурга все уже забыли. Видимо, поэтому была предпринята нелепая попытка поставить знак неравенства между «еврейством» и литературой. Тогда на страницах «Комсомольской правды» и «Литературной газеты» развернулась дискуссия о псевдонимах. Прозаик Михаил Бубеннов, автор повести «Белая берёза» и лауреат Сталинской премии выступил с инициативой запретить писателям и журналистам использование псевдонимов:

«Почему мы ставим вопрос о том, нужны ли сейчас литературные псевдонимы? Не только потому, что эта литературная традиция, как и многие подобные ей, отжила свой век. В советских условиях она иногда наносит нам даже серьезный вред. Нередко за псевдонимами прячутся люди, которые антиобщественно смотрят на литературное дело и не хотят, чтобы народ знал их подлинные имена. Не секрет, что псевдонимами очень охотно пользовались космополиты в литературе».

Смысл предложения Бубеннова был предельно ясен – еврейская фамилия автора могла снизить интерес читателей к его произведениям в пользу творений «чисто» русских авторов. Эта идея вызвала возражения Константина Симонова, однако ответ его был довольно неуклюжим и малоубедительным, поскольку писатель не решился назвать вещи своими именами. Этим воспользовался Михаил Шолохов, поддержавший своего тёзку Бубеннова:

«С неоправданной резкостью обвиняя Бубеннова в бесцеремонности, крикливости, зазнайстве, развязности, нелепости и прочем, Симонов не видит всех этих качеств в своей собственной заметке, а качества эти прут у него из каждой строки и достаточно дурно пахнут… Окололитературные деляги и "жучки", легко меняющие в год по пять псевдонимов и с такой же поразительной легкостью, в случае неудачи, меняющие профессию литератора на профессию скорняка или часовых дел мастера, – наносят литературе огромный вред, развращая нашу здоровую молодежь, широким потоком вливающуюся в русло могучей советской литературы».

Как следует из воспоминаний Симонова, дискуссию прекратил сам Сталин, заявив, что не допустит проявлений антисемитизма в отношении писателей. Чудны дела твои! То ли Сталин в эти годы сильно сдал, то ли инициатором антиеврейских выступлений в период борьбы с космополитизмом был вовсе не он, а другие, вполне респектабельные люди, которые в тиши своих кабинетов строчили кляузы и доносы на евреев, пытаясь избавиться от успешных конкурентов. В те времена не удалось, ну а теперь о честной конкуренции, увы, даже не приходится мечтать. В отличие, например, от цивилизованной Европы у нас всё определяет «раскрученное» имя автора, а не достоинства его произведений.

Глава 13. Эрдман и всякая шваль

Жил-был поэт. С детского возраста писал стихи, в юности примыкал к имажинистам, сочинял тексты для артистических кабаре. По словам Юрия Любимова, даже Есенин признавал его талант: «Что я, вот Коля – это поэт». И вдруг этот Коля Эрдман написал сатирическую пьесу – всем известный «Мандат», постановка которого на сцене театра Мейерхольда имела успех просто оглушительный. О чём же эта пьеса?

До сих пор в статьях литературоведов можно встретить такие характеристики первой пьесы Эрдмана: «в целом "Мандат" был произведением советской сатиры, насыщенным веселым смехом победителей, перекликающимся с антимещанскими комедиями Владимира Маяковского». Или, например, такое толкование содержания и смысла: «герои пьесы разоблачают сами себя». Но прежде, чем делать самостоятельные выводы, попробуем освежить в памяти текст этой пьесы. Там есть очень примечательные диалоги:

– Да разве, мамаша, партийного человека в приданое давать можно?

– Если его с улицы брать, то, конечно, нельзя, а если своего, можно сказать, домашнего, то этого никто запретить не может.

Тут вроде бы нет ничего особенного, ну разве что сопоставление члена партии с приданым вызывает некоторое недоумение. Впрочем, при большом желании эту «несуразность» можно оправдать тем, что реплика принадлежит отрицательному персонажу.

Но вот уже в словах главного героя, Гулячкина, обнаруживаем намёк на реальные события постреволюционных лет: «потому, что за эти слова, мамаша, меня расстрелять могут». Если припомнить обстоятельства гибели поэта Николая Гумилёва, то эта реплика недалека от правды, хотя куда более актуальным станет её смысл в конце 30-х годов. Ну а в год смерти Ленина, когда Эрдман и писал эту свою пьесу, большевики решили заняться пополнением своих рядов. Брали тогда фактически без разбора – так оказался среди большевиков и недавний офицер Михаил Тухачевский, только что вернувшийся домой из германского плена и вроде бы воодушевлённый идеями большевиков. Вот и Гулячкин пожелал откликнуться на «ленинский призыв», однако его вдруг одолели сомнения:

– А вдруг, мамаша, меня не примут?

– Ну что ты, Павлуша, туда всякую шваль принимают.

Ну шваль, так шваль. В те годы в партии и впрямь оказалось множество случайных людей, поэтому вскоре и вошли в моду пресловутые «чистки». Закончив с «партийной швалью», посмотрим, как герои пьесы относятся к пролетариату:

– К нему, видите ли, сегодня из большевистской партии с визитом придут, а у него родственников из рабочего класса нету.

– Что же вы ими раньше не обзавелись, барышня?

– Раньше такие родственники в хозяйстве не требовались.

– Как же вы теперь, барышня, устроитесь?

– Надо каких-нибудь пролетариев напрокат взять, да только где их достанешь.

– Ну, такого добра достать нетрудно.

Ещё пара коротких, но выразительных фраз: «при новом режиме за приверженность к старому строю меня могут мучительской смерти предать», «вы вот обратили внимание, мадемуазель, что сделала советская власть с искусством?».

Здесь снова Эрдман предчувствует грядущие события. РАПП был создан на 1-й Всесоюзной конференции пролетарских писателей в 1925 году, тогда-то и начались гонения на писателей. Так что с первой пьесой Эрдману несомненно повезло – года через два ему досталось бы точно так же, как Булгакову за его «Дни Турбиных».

Ну и в завершение краткого разбора пьесы Эрдмана ещё одна цитата из финала, которую автор вложил в уста Гулячкина: «Я, может быть, председатель… домового комитета. Вождь!»

Тут любопытно следующее. У Эрдмана в качестве самопровозглашённого вождя выступил некто Гулячкин, ну а Булгаков в «Собачьем сердце», написанном примерно в то же время, представил нам реального председателя домкома – это всем известный Швондер. Неважно, кто у кого списал – от этих энергичных председателей пострадали многие. Здесь интереснее другое: Булгаков считает, что виноваты некие личности, попытавшиеся повернуть колесо истории, Эрдман же намекает на пагубную роль «всякой швали» и прочих пролетариев. Возможно, со временем писатели пришли к согласию, однако нет свидетельств, что эту тему они обсуждали.

Воодушевлённый восторженными отзывами и популярностью у публики, Эрдман решил развить успех. Через три года он предлагает театру новую свою пьесу, тоже сатирическую, с тем же подтекстом, но не столь смешную,