Я осторожно открыл глаза и снова взглянул на Ники. При яркомсвете мне хорошо было видно, что он почти не изменился: те же изящные, носильные руки, те же большие спокойные карие глаза, тот же рот, который,несмотря на способность иронически и даже саркастически кривиться, оставалсяпо-детски пухлым и вызывал желание его поцеловать.

Была в нем какая-то слабость, совершенно для меня непонятнаяи непостижимая. И все же мой Ники казался чрезвычайно умным, особенно в такиемоменты, как сейчас, когда он слушал болтовню Жаннетт, погрузившись в какие-тосвои мысли.

– Все очень просто, – тараторила Жаннетт, а Лючинасогласно кивала головой. – Лестат женился. У него богатая жена, и он нехочет, чтобы она узнала, что в прошлом он был простым актером.

– Я считаю, что нам следует оставить его впокое, – добавила Лючина. – Он спас театр от закрытия и без концаосыпает нас подарками…

– А я в это не верю! – с горечью воскликнулНикола. – Он никогда не стал бы стыдиться нас. – В его голосеявственно слышались сдерживаемая ярость и бесконечная печаль. – Мне недает покоя само его исчезновение. Ведь я слышал, как он звал меня! Окно к томуже оказалось разбитым вдребезги! Говорю вам, я наполовину проснулся и слышалего голос…

В комнате повисла напряженная тишина. Они не верили тому,что он говорил, не принимали его версии моего исчезновения из мансарды, нопонимали, что если снова ему об этом скажут, то тем самым только отдалят его отсебя и заставят страдать еще больше. Я отчетливо понял это, читая их мысли.

– Вы плохо знали Лестата, – угрюмо проговорилНикола, продолжая разговор. – Он плюнул бы в лицо любому, кто посмел быстыдиться знакомства с нами. Он посылает мне деньги. И как же должен я вестисебя в этой ситуации? Он всех нас дурачит.

Никто не произнес ни слова. Актеры были слишком практичны ирассудительны, чтобы порицать своего таинственного покровителя. Слишком ужхорошо все складывалось.

Молчание затянулось, и я отчетливо ощущал, как усиливаетсяболь в душе Ники, как мучительно он страдает. Я заглянул в его мысли. И не смогэтого вынести.

Мне было невыносимо думать, что я без ведома и против волиНики копаюсь в его душе. Несмотря на это, я не мог не чувствовать, что вглубоких тайниках этой души царит темнота еще более мрачная, чем я мог себепредставить, и он испытывает примерно то же, что чувствовал я тогда, в кабачке,но пытается это скрыть.

Я, можно сказать, видел тайные глубины, которые простиралисьдалеко за пределы его разума, служившего как бы преддверием хаоса, которыйлежал по другую сторону черты, ограничивающей знания.

Мне стало очень страшно. Я не хотел этого видеть. Я не хотелчувствовать то, что чувствовал он сейчас.

Но что я мог для него сделать? Именно это было сейчас важнеевсего. Возможно ли раз и навсегда прекратить его мучительную пытку?

Я испытывал непреодолимое желание дотронуться до него,прикоснуться к его рукам, лицу. Мне хотелось почувствовать под своими теперь бессмертнымипальцами его плоть. «Живой…» – слово это вырвалось у меня против воли. Да,Ники, ты жив и, следовательно, можешь умереть. И когда я смотрю на тебя, товижу лишь нечто бестелесное, некую совокупность движений и неясных красок,словно ты напрочь лишен телесной оболочки и являешься средоточием тепла исвета. Ты есть свет, а что же представляю собой я?

Я обречен вечно корчиться в пламени и, как мельчайшиечастички золы, клубиться в воздухе.

Тем временем атмосфера в комнате изменилась. Лючина и Жаннеттвежливо прощались с хозяином. Но он не обращал на них никакого внимания. Онмедленно поднимался из-за стола, не отрывая взгляда от окна, как будто услышалдоносящийся оттуда зовущий тайный голос. Выражение его лица было совершеннонепередаваемым.

Он знал, что я там!

В одно мгновение я взлетел по скользкой стене и оказался накрыше.

Однако я по-прежнему его слышал. Взглянув вниз, я увидел егоруки, вцепившиеся в переплет окна. В абсолютной тишине я отчетливо ощущалохватившую его панику. Он чувствовал, что я где-то рядом. Заметьте, он сознавалмое присутствие точно так же, как я сознавал чье-то присутствие на кладбище. Ноон отказывался верить своим ощущениям, пытаясь убедить себя в том, что этого неможет быть, что Лестат не может находиться рядом.

Я был слишком потрясен, чтобы что-либо предпринять.Вцепившись в желоб на краю крыши, я услышал, как ушли гости, и понял, что Никиостался в одиночестве. Я способен был думать лишь об одном: чье же присутствиеощущает он сейчас, какова природа этого присутствия?

Ведь я уже не был Лестатом. Я превратился в демона, вжестокого и жадного вампира, и все же он чувствовал, что я рядом, что рядом сним Лестат – юноша, которого он когда-то знал!

Это отнюдь не походило на ситуацию, когда кто-либо изсмертных сталкивался со мной лицом к лицу и смущенно бормотал мое имя. В моейнынешней поистине чудовищной натуре Ники сумел уловить нечто такое, что он знали любил.

Я перестал прислушиваться к нему и распластался на крыше.

И все же я отчетливо сознавал каждое его движение, слышал,как он ходит внизу, как направляется к фортепиано, берет в руки скрипку и вновьвозвращается к окну.

Я зажал руками уши.

Но все равно услышал звук. Он рвался из скрипки и рассекалтемноту ночи, словно сияющий свет, в корне отличающийся от реального,материального света, от воздуха и вообще от чего-либо существующего в природе.Казалось, он способен прорваться к звездам.

Никола страстно водил смычком по струнам, и я яснопредставлял себе, как он раскачивается взад и вперед, как прижимает склоненнуюголову к деке, как будто старается слиться с музыкой воедино. Но вскоре ясовершенно перестал ощущать его – остались только звуки музыки.

Они были то продолжительными и вибрирующими, то превращалисьв доводящие до дрожи глиссады. Скрипка существовала и звучала сама по себе,делая остальные формы речи фальшивыми и лживыми. Мелодия наполнялась страстью,постепенно превращаясь в истинное воплощение отчаяния и горя. Создавалосьвпечатление, что ее красота не более чем ужасное совпадение, недоразумение, неимеющее ничего общего с реальностью.

Действительно ли он пытался выразить таким образом своюверу, те мысли и чувства, которые испытывал, когда я твердил ему о добродетели?Хотел ли он заставить скрипку высказать то, что было у него на душе?Сознательно ли извлекал из инструмента продолжительные, вязкие звуки,доказывая, что красота есть ничто, ибо исходит из переполняющего его отчаяния,и что она не имеет с отчаянием ничего общего, поскольку отчаяние не может бытьпрекрасным? И разве в таком случае красота не является воплощением страшнойиронии судьбы?