Я не в силах был ответить на эти вопросы. Но, как всегда,звуки существовали отдельно от Ники. Они становились чем-то гораздо большим,чем просто выражение отчаяния. Словно воды, без каких-либо усилий стекающие посклонам гор и продолжающие путь по равнине, музыка постепенно замедлялатечение, превращалась в плавную мелодию. Она становилась мрачнее и глубже, но вней по-прежнему сохранялось нечто буйное и одновременно целомудренное, строгое,способное разбить сердце. Теперь я лежал на крыше, обратив глаза к небу и глядяна звезды.

Недоступные взгляду смертных средоточия света… Фантомныеоблака… И доносящиеся снизу пронзительные звуки скрипки, свидетельствующие определьном напряжении душевных сил…

Я лежал не шевелясь.

Я находился в странном состоянии молчаливого понимания тогоязыка, на котором сейчас разговаривала со мной скрипка. Ах, Ники, если бытолько мы могли поговорить… Если бы могли продолжить наши беседы…

Нет, красота вовсе не была обманом и не предавала его, какэто ему казалось. Скорее, это была некая неведомая и неисследованная область, вкоторой каждый обречен совершить множество роковых промахов, – своего родадикий и равнодушный ко всему рай, где нет четкого обозначения и разграниченияпонятий добра и зла.

Несмотря на все изящество и совершенство, достигнутыецивилизацией и отраженные в искусстве, будь то головокружительное волшебствострунного квартета или пышное великолепие картин Фрагонара, красота жестока ибеспощадна. Она так же опасна и так же не признает никаких законов, каккогда-то, за много веков до возникновения первой осознанной мысли в головечеловека и до первых правил поведения, записанных им на глиняных табличках, былопасен и беззаконен мир. Красота всегда больше походила на Сад Зла.

Почему же тогда его ранило сознание того, что прекрасна дажета музыка, которая способна низвергнуть человека в бездну отчаяния? Почемумысли об этом причиняли ему боль, лишали веры и делали его циничным?

Понятия добра и зла были придуманы человеком. А человек,наверное, все же лучше, чем Сад Зла.

И тем не менее вполне возможно, что в глубине души Никивсегда мечтал о всеобщей гармонии. В отличие от него я был уверен в том, чтоона недостижима. Ники грезил не о добродетели, но о справедливости.

Как жаль, что нам уже не суждено поговорить с ним об этом.Никогда больше не окажемся мы с ним в кабачке. Прости меня, Ники. Добро и зловсе еще существуют, как существовали во все времена. Но наши с тобой беседынавсегда ушли в прошлое.

Однако, едва спустившись с крыши и в молчаливой задумчивостибредя прочь от Иль-Сен-Луи, я твердо знал, что собираюсь сделать. Хотя даже самсебе боялся в этом признаться.

Когда следующим вечером я прибыл на бульвар Тамплиеров, былоуже очень поздно. Я хорошо подкрепился на Ильде-ля-Сите, а в театре Рено первыйакт представления был в самом разгаре.

Я был одет, как на прием при королевском дворе. На мне былкостюм из серебряной парчи, а на плечах короткий плащ из нежно-голубогобархата. К поясу была прицеплена новая шпага с резной серебряной рукояткой, абашмаки украшали изысканные тяжелые пряжки. Я уже не говорю о таких непременныхатрибутах костюма, как кружева, перчатки и шляпа. К дверям театра я подъехал внаемном экипаже.

Расплатившись с кучером, я прошел по аллее и открыл дверь,ведущую прямо за кулисы.

Меня тут же окружила до боли знакомая атмосфера, пропитаннаязапахами грима и дешевых костюмов, пропахших потом, духами и пылью. Забеспорядочным нагромождением опор для декораций я увидел кусочек яркоосвещенной сцены и услышал раздающиеся в зале взрывы хохота. Несколькоакробатов ждали своей очереди, чтобы выступить в перерыве, а рядом с нимистояли клоуны в красных рейтузах, шляпах и гофрированных воротниках, украшенныхзолотыми колокольчиками.

На какой-то миг я почувствовал страх, от которого у менядаже закружилась голова. Мне вдруг показалось, что опасность поджидает меня совсех сторон, но в то же время было так чудесно снова оказаться здесь. В душемоей воцарилась печаль, хотя нет – это скорее можно было назвать паникой.Первой меня заметила Лючина и тут же завизжала на весь театр. Мгновеннораспахнулись двери крошечных, тесных гримерных. Подскочивший ко мне Реносхватил и крепко сжал мою руку. Там, где еще секунду назад были лишь деревянныедекорации и полотнища кулис, теперь бурлило море взволнованных людей с краснымии влажными от возбуждения лицами… Я непроизвольно отпрянул от канделябра счадящими свечами и резко вскрикнул:

– Мои глаза!.. Потушите!..

– Потушите свечи! Разве вы не видите, что у него отсвета болят глаза?! – воскликнула Жаннетт, и тут же я почувствовал на щекеприкосновение ее влажных полуоткрытых губ.

Вокруг меня тесно сгрудилась вся труппа, даже акробаты,которые меня совсем не знали, даже старые художники и плотники, которыесоздавали декорации и которые в свое время столь многому меня научили.

– Позовите Ники! – приказала Лючина, и в этотмомент я едва не закричал «нет».

Маленький театр задрожал от шквала аплодисментов. Занавесзакрылся, и я очутился в объятиях старых актеров, а Рено уже требовал, чтобыпринесли шампанского.

Я закрывал руками глаза, как будто, словно василиск, могубить своих друзей одним взглядом. К тому же я чувствовал, как навернулисьнепрошеные слезы, и понимал, что должен смахнуть их, прежде чем кто-либозаметит, что они полны крови. Однако я был окружен таким тесным кольцом, что неимел никакой возможности вытащить из кармана носовой платок. Словнопочувствовав вдруг ужасную слабость, я обхватил руками Жаннетт и Лючину иприжался к Лючине лицом. Обе они были легкими, как птички, как будто их костибыли наполнены воздухом, а сердечки трепетали словно крылышки. Какие-то долисекунды я прислушивался к пульсирующей в них крови ушами вампира, но вдругощутил всю непристойность своего поведения. А потому я полностью отдался вовласть их объятий и поцелуев, стараясь не обращать внимания на биение ихсердец, полной грудью вдыхая исходящий от них запах пудры, снова и снова ощущаяприкосновение влажных губ.

– Ты даже представить себе не можешь, как мыбеспокоились! – громко ворчал Рено. – А потом все эти рассказы отвоем богатстве! Все, буквально все только об этом и говорили!

Он вдруг захлопал в ладоши.

– Ах, это месье де Валуа, владелец величайшеготеатрального заведения!..