в роскошный Цареград

И к девственным американским взморьям.

Мне цели не достичь, и ждут меня

Счастливые случайности исканий,

А не обманчивый заклятый плод.

То чувство знают все, кто отдавался

Познанью звезд и числового ряда…

Любовь, неразделенная любовь.

Кот

В тебе зеркал незыблемая тишь

И чуткий сон искателей удачи.

Ты, под луной пантерою маяча,

Вовек недосягаемость хранишь.

Как будто отделило божество

Тебя чертою, накрепко заклятой,

И недоступней Ганга и заката

Загадка отчужденья твоего.

С каким бесстрастьем сносишь ты мгновенья

Моих пугливых ласк, издалека,

Из вечности, похожей на забвенье,

Следя, как погружается рука

В сухую шерсть. Ты из других времен,

Властитель сферы, замкнутой, как сон.

Ист-Лансинг

Дни и ночи

переплетены (interwoven) с памятью и страхом,

cо страхом, который похож на предчувствие,

с памятью, которой мы называем трещины в стене забвения.

Для меня время всегда было двуликим Янусом,

что смотрит на закат и на рассвет;

мой план на сегодня – восславить тебя, о будущее ближайшее.

Края Завета и топора,

деревья, на которые я смотрю и которых не вижу,

ветер с птицами, которых я не знаю, благословенный холод ночей,

которые медленно погрузятся в сон, а может быть, в родину,

выключатели и двери-вертушки, к которым я со временем привыкну,

утро, когда я скажу себе: «сегодня – это сегодня»,

книги, которых коснется моя рука,

друзья и подруги, которые станут лишь голосами,

желтый песок заката – единственный цвет, который мне остался,

все это я буду теперь воспевать – точно так же,

как воспеваю, терзая память, кварталы Буэнос-Айреса,

где я никогда не был счастлив

и где я никогда не смогу быть счастлив.

Воспеваю тебя в вечерних сумерках, Ист-Лансинг,

зная, что пусть мои слова и точны,

но все равно они неуловимо ложны,

ведь реальность непостижима,

а язык – это лишь строгий ряд знаков.

Мичиган, Индиана, Висконсин, Айова, Техас, Колорадо, Аризона,

скоро я постараюсь воспеть и вас.

9 марта 1972 г.

Койоту

Веками гладь песка тебе внимала,

во всех пустынях мира за тобой

следы бежали, раздавался вой

гиены алчной, серого шакала.

Веками? Я соврал. Незримый ток

времен – не волчья, не твоя забота;

ты – бытие как есть, азарт, охота,

мы – непрерывность жизни, скучный срок.

Ты невозможный одинокий лай,

звучавший над песками Аризоны,

наполнившие тот бескрайний край

потерянные яростные стоны.

Ты символ памятных моих ночей,

так отразись в элегии моей.

Золото тигров

Сколько раз – по многу часов,

До желтых полос закатных —

Я смотрел на бенгальского тигра:

Он, могущественный, ходил взад-вперед

За железными прутьями клетки

И не знал, что это – его тюрьма.

Позже были другие тигры,

И был огненный тигр Блейка;

Позже были другие злата:

Дождь золотой, который был Зевсом влюбленным,

Кольцо, что каждые девять ночей

Рождало девять колец, а эти —

Новые девять, и так – без конца.

С годами мне были даны

Другие прекраснейшие цвета,

А теперь мне остались:

Свет неясный, безысходная тьма

И золото, виденное в начале жизни.

О закаты, о тигры, о сиянье

Мифов и эпоса,

О драгоценное злато твоих волос,

Которого жаждали руки мои!

Ист-Лансинг, 1972

Примечания

Тамерлан

Мой несчастный Тамерлан, вероятно, прочел в конце XIX века трагедию Кристофера Марло и какой-нибудь учебник по истории.

Танки

Мне захотелось приспособить к нашей просодии японскую строфу, состоящую из пяти стихов: пятисложника, семисложника, еще одного пятисложника и двух семисложников. Кто знает, как прозвучат мои упражнения на слух восточного читателя? Оригинальная танка также лишена рифмы.

Золото тигров

О кольце девяти ночей любознательный читатель может прочесть в главе 49 «Младшей Эдды». Имя кольца было Драупнир.

Сокровенная роза

(1975)

Предисловие

Учение романтиков о вдохновляющей поэтов Музе исповедовали классики; учение классиков о стихотворении как результате интеллектуального расчета провозгласил в 1846 году романтик Эдгар По. Факт парадоксальный. Если не брать одиночные случаи вдохновения во сне – сон пастуха, который передает Беда, знаменитый сон Кольриджа – очевидно, что оба учения по-своему правы, только относятся они к разным стадиям процесса. (Под Музой мы разумеем то, что евреи и Мильтон называли Духом, а наша унылая мифология именует Подсознанием.) Со мной все происходит более или менее одинаково. Сначала я различаю некий призрак, что-то вроде острова вдалеке, который превратится потом в рассказ или стихотворение. Таковы начало и конец, но середина от меня скрыта. Если соблаговолят звезды или случай, она постепенно проступит. Но возвращаться к исходной точке в полной темноте придется не раз. Я стараюсь вмешиваться в ход происходящего как можно меньше. Не хочу, чтобы его искажали мои взгляды, которые, в конце концов, мало что значат. Представления об искусстве идей упрощают дело, поскольку никому не известно, что у него получится. Автор – допустим, Киплинг – может придумать сказку, но ему не под силу проникнуть в ее мораль. Его долг – быть верным собственному воображению, а не быстротечным обстоятельствам так называемой «реальности».

Литература начинается со стихов и может лишь через несколько столетий дорасти до прозы. Четыреста лет у англосаксов была, как правило, замечательная поэзия и почти зачаточная проза. В начале слово было магическим символом, лишь позднее его измельчило время. Дело поэта – хотя бы частично вернуть словам их первородную, темную силу. Поэтому у любой строки две задачи: в точности передать случившееся и физически взволновать нас, как волнует близость моря. И как это делает Вергилий:

Tendebanque manus ripae ulterioris amore[27], —

или Мередит:

Not till the fire is dying in the grate

Look we for any kinship with the stars[28], —