class="v">Напрасно ты его ждешь, неведомая подруга.

Его не доставит корабль,

бегущий по желтым водам.

Напрасно твоя рука

будет шарить в утренней дреме.

Постель холодна.

Я убил человека под Брунанбургом сегодня ночью.

Ослепший

I

Он мира многоцветного лишен,

и перемены лиц не видит око.

И улицы ближайшие – далёко,

и синевы небес лишился он.

Ему от книг остался краткий блик —

воспоминанье, этот вид забвенья,

что сохраняет форму без значенья

и отражает лишь названья книг.

Движение на ощупь. Каждый шаг

таит в себе падение. Я – пленный

сонливой и вневременной вселенной,

не различающей зарю и мрак.

Один. Тускнеет полночь. Но сонетом

я сумрак озаряю, точно светом.

II

С девяносто девятого года, с первого дня

рядом с колодцем и виноградной беседкой,

время – что кажется кратким – крадет у меня

зримые формы вещей с педантичностью редкой.

Денно и нощно стирались упорно черты

буквы привычной и милого мне человека;

не помогли ни ученье, ни библиотека —

тщетно искал я спасение от темноты.

Синий, бордовый пропали во мгле без возврата,

звуками став без значения, а в зеркалах

серое вижу пятно. И вдыхаю в садах

пепельной розы печальные ароматы.

Желтые формы еще мне остались верны:

вижу я только, чтоб видеть кошмарные сны.

Слепой

Кто в зеркалах таится отраженьем,

Когда немею перед амальгамой?

Что за старик безмолвно и упрямо

Глядит из них с усталым раздраженьем?

Во тьме свои безвестные черты я

Ищу рукой… Нежданный отсвет краткий,

И я твои вдруг различаю прядки —

Седые или снова золотые?

«Ты потерял лишь внешние личины», —

Ответит Мильтон на мои вопросы.

Суждение, достойное мужчины,

Но как забыть про книги или розы?

Свое лицо увидевши воочью,

Я знал бы, кто я нынешнею ночью.

1972

Боясь, что предстоящее (теперь —

Исчерпанное) изойдет аркадой

Напрасных, убывающих и смутных

Зеркал, приумножением сует,

Я в полутьме, почти что засыпая,

Молил неведомых богов наполнить

Хоть чем-то или кем-нибудь мой век.

Сбылось. Мне послана Отчизна. Деды

И прадеды служили ей изгнаньем,

Нуждою, голодовками, боями,

Но снова блещет дивная гроза…

Я – не из сонма пращуров, достойных

Строки, переживающей века.

Я слеп, и мне уже восьмой десяток.

Я не Франсиско Борхес, уругваец,

Который пал, приняв две пули в грудь,

И отходил среди людских агоний

В кровавом и смердящем лазарете.

Но Родина, испошлена вконец,

Велит, чтоб темное перо всезнайки,

Поднаторев в ученых исхищреньях

И непривычное к трудам клинка,

Вобрало зычный рокот эпопеи,

Воздвигнув край мой. Время – исполнять.

Элегия

Три лика древних сна меня лишили:

вот Океан – с ним вел беседу Клавдий,

второй же – Север беззаветной стали

и зверства от рассвета до заката,

а третий – Смерть, ее иное имя —

нас вечно пожирающее время.

Мирское бремя всех вчерашних дней

истории – всамделишной и мнимой —

меня томит как личная вина.

Я думаю о гордом корабле,

что возвращает датского владыку,

что звался Скильдом Скевингом, волнам.

И думаю о варге – чьи поводья

суть змеи, – что столкнул в пучину волн

челн мертвого прекраснейшего бога.

«All our yesterdays»[29]

С кем было все, что вспоминаю? С теми,

Кем прежде был? С женевцем, выводящим

В своем невозвратимом настоящем

Латинский стих, что вычеркнуло время?

С тем, кто в отцовском кабинете грезил

Над картой и следил из-за портьеры

За грушевыми тигром и пантерой —

Резными подлокотниками кресел?

Или с другим, туда толкнувшим двери,

Где отходил и отошел навеки

Тот, чьи уже сомкнувшиеся веки

Он целовал, прощаясь и не веря?

Я – те, кто стерт. Зачем-то в час заката

Я – все они, кто минул без возврата.

В чужом краю (1977)

Кто-то спешит по тропинкам Итаки,

Забыв о своем царе, много лет назад

Уплывшем под Трою;

Кто-то думает о родовом участке,

Новом плуге и сыне

И, верно, счастлив.

Я, Улисс, на краю земли

Сходил во владенья Аида,

Видел тень фиванца Тересия,

Разделившего двух переплетшихся змей,

Видел тень Геракла,

Охотящуюся в лугах за тенями львов,

Тогда как Геракл – среди богов на Олимпе.

Кто-то сейчас повернул на Боливара либо на Чили,

Счастливый или несчастный.

Если бы это был я!

Памяти Анхелики

О, сколько жизней, может, скрыто тьмой

из-за одной лишь этой смерти малой!

О, сколько жизней, может, не предстало

пред нами со своей судьбой земной!

Когда умру я, то умрет со мною

прошедшее; а для нее ростки

грядущего в воде ночной реки

исчезли, как и свет над головою.

Я умираю так же, как она:

что предназначено судьбой, не зная;

и тень моя блуждает вековая

и ищет в мифах, где ее страна.

Плита с короткой надписью – над ней;

над нами – темный ужас долгих дней.

Зеркалу

Зачем упорствуешь, двойник заклятый?

Зачем, непознаваемый собрат,

Перенимаешь каждый жест и взгляд?

Зачем во тьме – нежданный соглядатай?

Стеклом ли твердым, зыбкой ли водой,

Но ты везде, извечно и вовеки —

Как демон, о котором учат греки, —

Найдешь, и не спастись мне слепотой.

Страшней тебя не видеть, колдовская,

Чужая сила, волею своей

Приумножающая круг вещей,

Что