На ферме в девяностых мой отец

Встречал его. Они не обменялись

И дюжиной скупых, забытых слов.

Отец потом припоминал лишь руку:

Всю кожу левой, с тыльной стороны,

Бугрили шрамы от когтей… В хозяйстве

Занятие у каждого свое:

Один – объездчик, а другой – табунщик,

Тот – молодец орудовать арканом,

А Карвахаль был здешний тигролов.

Бывало, тигр повадится в овчарню

Или во мраке вдруг заслышат рык —

И Карвахаль пускается по следу.

Он брал с собой тесак и свору псов.

В конце концов они сходились в чаще.

Он уськал псов. Огромный желтый зверь

Кидался из кустов на человека,

Чья левая рука сжимала пончо —

Защиту и приманку. Белый пах

Зверь открывал, внезапно ощущая,

Как сталь до самой смерти входит внутрь.

Бой был неотвратим и бесконечен.

И гибель находил один и тот же

Бессмертный тигр. Не стоит поражаться

Уделу Карвахаля. Твой и мой —

Такие же. Но наш извечный хищник

Меняет лики и названья – злоба,

Любовь, случайность или этот миг…

Сон Алонсо Кихано

Стряхнув свой сон, где за спиной хрипит

Сверкающая саблями погоня,

Он щупает лицо, как посторонний,

И сам не знает, жив или убит.

И разве маги, горяча коней,

Его не кляли под луною в поле?

Безлюдье. Только стужа. Только боли

Его беспомощных последних дней.

Сервантесу он снился, вслед за этим

Ему, Кихано, снился Дон Кихот.

Два сна смешались, и теперь встает

Пережитое сновиденьем третьим:

Кихано снится люгер, давший течь,

Сраженье при Лепанто и картечь.

Одному из Цезарей

В ночи, когда людей страшат лемуры

и ларвам в мир живых доступен вход,

тебе напрасно звездный небосвод

раскрыли прорицатели авгуры.

По внутренностям бычьим в рвенье тщетном

гадали о твоей судьбе в ночи,

и тщетно солнце нежило мечи

твоих надежных слуг лучом рассветным.

В своем дворце дрожишь ты, ожидая

удар кинжалом. У границ твоей

империи глас трубный все слышней,

звучат молитвы, к небесам взлетая.

Внушая ужас, на вершине горной

тигр притаился золотисто-черный.

Протей

Пока многострадальный Одиссей

еще не плавал в море винноцветном,

увидел я в обличье неприметном

того, чье имя древнее – Протей.

Таинственный пастух подводных стад,

располагавший знанием пророка,

не раскрывал он то, что прежде срока

оракулы неверные твердят.

Он принимал, как требовал народ,

обличие раскидистой оливы,

иль пламени, иль зверя с пышной гривой,

или воды, затерянной средь вод.

Пускай не удивит тебя Протей:

Ты сам – один и множество людей.

Второй вариант Протея

Природой полубог и полузверь,

Меж двух стихий на полосе песчаной

Не знал он памяти, что неустанно

Глядится в бездну былей и потерь.

Его мученье было тяжелее:

Знать, что от века запечатлено

Грядущее и замкнуты давно

Врата и судьбы Трои и Ахеи.

Внезапно схваченный в минуту сна,

Он представал пожаром, ураганом,

Пантерой, тигром золоточеканным,

Водой, что под водою не видна.

Ты тоже – воплощенные потери

И ожиданья. Но на миг, в преддверье…

Завтра

Да будет благословенно милосердие

Того, кто спасает меня, уже семидесятилетнего,

с запечатанными глазами,

от почтенной старости,

от галерей правдивых зеркал

и одинаковых дней,

от протоколов, оценок и кафедр,

и подписей на нескончаемых списках

для пыльных архивов,

и от книг, подменяющих память,

Того, кто дарит мне гордую ссылку —

а это, наверно, важнейшая черта аргентинской судьбы,

дарит азарт, юность приключения

и достоинство риска,

как предписывал еще Сэмюэль Джонсон.

Я, переживший стыд,

оттого что не был тем Франсиско Борхесом,

который погиб в 1874 году,

и не был моим отцом, обучавшим своих учеников

любви к психологии, в которую сам не верил,

я позабуду о литературе, принесшей мне некоторую известность,

я стану человеком из Остина, из Эдинбурга, Испании

и буду ждать зари своего заката.

Отчизна, в цельной памяти верней

храню тебя, чем в мельтешеньи дней.

Говорит мраморный бюст Януса

И не открыть, и не закрыть дверей,

чтобы не вспомнить обо мне, Двуликом.

Я, наделенный зрением великим,

ширь всех земель узрел и всех морей.

Знать прошлое с грядущим – мой удел

божественный. Но, вечность созерцая,

увидеть: есть ли разница какая

меж двух времен, – я так и не сумел.

Зло в мире вечно. Проку от меня,

безрукого, нет людям никакого.

Что из грядущего, что из былого —

не вижу я из нынешнего дня.

Два лика у меня, и в том беда —

себя я не узнаю никогда.

Неведомое

Луна не знает, что она луна,

И светится, не ведая об этом.

Песок песку непостижим. Предметам

Не осознать, что форма им дана.

Не сходен мрамор выщербленной гранью

Ни с отвлеченной пешкой, ни с рукой,

Ее точившей. Вдруг и путь людской,

Ведущий нас от радости к страданью, —

Орудие Другого? Он незрим.

Здесь не помогут домыслы о Боге,

И тщетны колебания, тревоги

И плоские мольбы, что мы творим.

Чей лук стрелой, летящею поныне,

Послал меня к неведомой вершине?

Брунанбург, год 937

Рядом с тобой – никого.

Я убил человека сегодня ночью.

Он был храбрый и рослый, из славного рода Анлафа.

Меч вошел ему в грудь, немного левей середины.

Он рухнул на землю и стал ничем,

вороньим кормом.