соседнюю каморку вбежали вдруг несколько человек со старшим графом Цели.

Как вчера, так и теперь, на него совсем не обращали внимания, так как полагали, что этот дом был предан им и верен.

Фридрих, граф Цели, очень резко начал сетовать и доказывать, что император по отношению к жене и её семьи имеимеет злые намерения, что это легко можно вычитать из глаз Альбрехта и канцлера Шлика, что потому только хочет завтра уехать из Праги, что знает и догадывается, что тут у императрицы Барбары и у них есть приятели, которые бы им ничего сделать не дали.

– Вы делайте, что хотите, – добавил граф Фридрих, – а я завтра с Ульрихом уйду с дороги… потому что лишней головы не имею.

Другие закричали, что страх был напрасен, но граф себе этого не дал внушить.

– Если ваша милость сбежите, как раз этим на императрицу навлечёте подозрение.

– Слепые люди! – воскликнул граф Цели. – Что тут говорить о подозрении, когда Шлик, этот уж, что везде проскользнёт, и Бруно (della Scala) хитрый итальянец, наверное, обо всём знают. Не напрасно постоянно что-то приносят императору на ухо. Я тоже научился читать в глазах сиятельного шурина.

Это всё, что Грегор слышал из разговор, который внезапно был прерван.

Вечером делали приготовления к дороге. Поэтому снова о сне и отдыхе речи не было. Был выдан приказ, чтобы на рассвете всё было готово.

Для императора приготовили носилки, в кресле которых, покрытом пурпуром, носильщики, одетые в парадное платье, общитое имперскими гербами должны были его нести.

Императрица должна была ехать сразу за ним в карете, в обществе брата и племянника. К её двору должны были присоединиться Бедрик с Грегором из Санока.

X

День едва начинался, когда бесчисленные толпы наполняли уже улицы Праги, по которым должен был следовать император. В замке вооружённые отряды, кареты, челядь, повозки, каморники, урядники уже только ожидали того, чтобы вынесли Сигизмунда.

Императрица Барбара сидела в открытой карете, по обеим её сторонам были брат и племянник в пышных доспехах и плащах, подбитых горностаем. Не менее великолепный, чем у императора, двор сосредоточился за каретой государыни.

Носилки, на которых должно было стоять императорское сидение, ждали на земле. Шесть всадников, которые каждую милю должны были меняться, на конях, убарнных в попоны, обшитых гербами, в токах с перьями на голове ждали Сигизмунда. Тут же алебардщики с позолоченными алебардами в руках, украшенными пурпурными верёвками, были готовы окружить этот переносный трон, рядом с которым должны были ехать верхом канцлер Шлик, Бруно делла Скала, Михал Оршаг и Матик, славонский бан, все любимцы Сигизмунда. Тут же должен был также сопровождать императора Альбрехт, а за императрицей ехала сама её дочь Елизка.

Между нею и матерью были заметны больше чем холодные отношения. Они почти друг с другом не разговаривали, а императрица взяла в карету одну из своих дам, чтобы не приглашать в неё дочку. Всё это бросалось в глаза. У обоих графов Цели, уже сидевших на конях, были мрачные лица, они оглядывались и ехали как бы по принуждению.

Императрица высунулась из кареты, давая знаки головой и руками окружающим её знакомым рыцарям и мещанам. Ей также улыбались…

Было видно, что два двора, хотя объединённые в одно целое, раскалывались на два лагеря. Сопровождающие Барбару искоса поглядывали на императорских, двор Сигизмунда – на двор Цели.

После долгого ожидания, уже наступал день, когда из сводчатых ворот на плечах четырёх слуг, которые тащили поднятое вверх золочённое кресло, показался император Сигизмунд.

Он сидел величественно, так же как на своём изображении на большой печати государства.

Он был одет в парадную мантию, в облачение из парчи, в плащ алым кроем далматики, застёгнутом на груди большой пряжкой со вставленными каменьями, с цепью на шее.

Его бледное, пожелтевшее, измождённое лицо и голова с длинной бородой, разбросанной по груди, с широким лбом и запавшими глазами, но ещё смотрящими гордостью и какой-то иронией жизни и презрением смерти, покрыта была лёгкой золотой короной, вокруг которой обвивался свежий, зелёный лавровый венок.

Бледные, костлявые руки, покрытые обшитыми золотом перчатками, покоились на подлокотниках кресла. Ноги прикрывали опоны из алого бархата, подбитые мехом.

Так Сигизмунд в последний раз хотел показаться своим пражцам, во всём величии, которого подступающая смерть лишить его не могла.

Он ехал победителем, в лаврах, и в действительности, казалось, возмущается Божьему приговору, который карал его медленной смертью.

Люди поначалу в остолбенении глядели на это явление, будто из могилы вышедшее и в могилу идущее, минута жалости и удивления ошеломила толпу. Затем ударили в колокола.

Императорский трон ставился на носилки, носильщики брали его на плечи и высоко поднимали. Сигизмунд не вздрогнул, ни одна морщинка его лица не задрожала от боли, которую испытывал, смотрел с этой высоты на народ, на поклоны, на блеск, который его окружал, глаза обратил на карету жены, потом на Шлика, и дали знак к выступлению.

Все двинулись, задрожали толпы. Он и народ этот знали, что он ехал в могилу, но на государевом лице не видно было ни жалости, ни грусти, только ироничная серьёзность и гордость.

Собравшиеся около замка толпы любопытных вели себя спокойно, не показали ни скорби, ни насмешки, но на улицах Праги, сбившаяся группа при входе в неё приветствовала окриками.

Наименее чувствительное ухо могло в них отчётливо различить возглас:

– Возвращайся здоровым! Слава тебе!

И крики:

– Езжай, езжай! Даст Бог, чтобы ты никогда сюда не приезжал и никогда не возвращался… Езжай на смерть!

В некоторых местах проклятия и насмешки стали такими отчётливыми, что алебардщики были выуждены наставить против гмина острия и угрожать разгоном.

Это ничуть не помогло, потому что рассеянная толпа возвращалась с новым криком, ещё более шумным.

Всё то время, когда ехали по площадям и улицам, вплоть до городских ворот, крики не прекращались. Сигизмунд, до ушей которого должно было доходить, не повернул головы, не дал ни малейшего признака пренебрежения и гнева. Только канцлер Шлик поднял сжатый кулак в железной рукавице, а глаза его и Оршака бросали молнии. В свите императрицы, которую приветствовали многочисленные: «Живёт и слава!», графы Цели бледнели, лица покрывались выражением тревоги, а сама пани из-за занавесок давала рукой знаки благодарности.

Все вздохнули только тогда, когда за городскими воротами крики перестали и толпа поредела, а потом исчезла. Кортеж ехал дальше в молчании, император только подозвал своего Шлика и что-то ему шепнул, на что он ему только послушно кивнул головой.

Свидетель этой сцены, которая была