греческую веру, но не приняли их муз. Он поблагодарил посла от имени царя за расположение, проявленное в том, что при рождении царевича Семена посол выпил за его здоровье.

Вскоре после его ухода пришел пристав, который титуловал теперь правительство Генеральных Штатов Их Высокомогуществами. Посол снова притворился больным, на случай если в ближайшие дни ему пришлют паспорт, наговорил ему, что хочет полечиться, после чего снова выпили за здоровье царя. Русский пил за посла, чтобы он здоровым мог лицезреть ясные очи царя и уехать вполне удовлетворенным. Мы все пили за здоровье Их Высокомогуществ и после этого за царевичей, на что пристав почему-то согласился.

26 апреля.

В воскресенье, когда у нас была проповедь, пришли приставы сказать послу, что во вторник он сможет увидеть ясные очи царя и получить разрешение на отъезд; спросили, сколько нам будет нужно подвод и каким путем мы поедем. Ожидая окончания проповеди, они увидели на посольском дворе лошадей некоторых воинских начальных людей, которые были в это время у нас в церкви[243]. Они выставили за ворота их лошадей и слуг и заперли ворота с приказом никого не выпускать. Дело касалось старшего лейтенанта Хакета, которого они здесь заметили: его искали, так как он хотел уволиться, и они боялись, что он уедет вместе с нами. Оказывается, переводчики обо всем доносили: кто у нас бывает, и что у нас происходит, и даже какое у нас богослужение. Посла попросили прислать Хакета в Посольский приказ, но посол отказался: "Как же это я могу людей, приходящих к нам в церковь, арестовать и привезти к вам? Он вам нужен, привозите его сами". Начались громкие споры; русские упрекнули посла, что он хочет тайком вывезти из страны царских служащих, чего у него и в мыслях не было; да посол даже не знал об их спорах. Хакета, как только он вышел из двора, крепко выругали и увезли в приказ, причем никого не выпускали с нашего двора, пока его не взяли, да еще угрожали, что могли бы вытащить Хакета и со двора. Посол ответил, что они могут это сделать и со всеми нами, мы в их власти, но это противоречит праву народов. Так принуждают здесь наемных офицеров: высылают их из города, насильно держат в армии, кончился ли срок их службы или нет; не щадят больных и даже хромых, которые все равно ведь не могут служить.

27 апреля.

Я слышал, что будет крещение младшего сына царя, был день святого Семена. Говорили, что в этот день для старшего сына царя будут отобраны 3000 молодых стрельцов в его будущую гвардию.

В эту ночь снова возник пожар в нашем дворе: весь верх выгорел, но благодаря старанию караула и наличию воды, которую ставят в бочках на всех крышах, пожар погасили.

На следующий день посол, по-прежнему ссылаясь на свою притворную болезнь, не вышел к столу и, как больной, надев халат, послал за приставом. Когда тот пришел, он посетовал на свою болезнь и, сказав, что не знает, сможет ли завтра явиться перед царем, просил отсрочку на один-два дня. Пристав сразу отправился к Алмазу за ответом; тот передал, что не смеет явиться перед царем с такой просьбой, с чем пристав и вернулся. Посол ответил, что если сможет, то явится, но против болезни сделать ничего нельзя; пожаловался он и на вчерашнее насилие по отношению к Хакету, когда его слуг и лошадей выгнали со двора и заперли двор; это оскорбление касалось и его [посла]: хотя двор принадлежит царю, однако, пока он здесь находится, это свободное место; он хотел обжаловать это и просил еще, чтобы пристав замолвил словечко за старшего лейтенанта Хакета, чтобы его освободили из тюрьмы и дали увольнение. Посол считал, что подобная просьба справедлива, что тот, как мужчина, честно отслужил срок своей службы и теперь должен получить паспорт, чтобы вернуться на родину; посол готов за него поручиться, что он не сбежит. Еще посол сказал, что хотел бы, прежде чем явится перед царем, иметь беседу с дьяками по пунктам, на которые не дан ответ, и по некоторым другим, не совсем понятным. Пристав сказал, что такое едва ли возможно, но уверил посла, что его не отпустят, пока не будет ответа по всем вопросам. Однако полученный ответ настолько плох и несправедлив, что они были сами смущены, но, не желая сдаваться, говорили: "Это не наша воля" — или: "Это будет сделано, но не сейчас, а в другое время, когда будет удобно". Немало убаюкивают неправдой, и все это весьма смешно выглядит в их странном стиле, подобном приказу; лишь на некоторые пункты получен положительный ответ; повторяются все время слова: "В вашем письме сказано" и т.п. Приставы снова спрашивали, сколько нам будет нужно подвод.

В этот вечер по всему городу в продолжение целого часа был слышен страшный плач: это заключенные просили о помиловании.

28 апреля.

Настало утро, когда посол должен был проститься с царем. Пристав пришел к нему во втором часу справиться о его здоровье. Посол сказал, что чувствует себя еще очень нехорошо, что больше хотел бы лежать, чем вставать; но, несмотря на это, готовится, чтобы явиться перед царем. Он попрощался, казалось, на один час, но вскоре вернулся с известием, что царь пожаловал посла приемом через два дня.

Посол поблагодарил его за заботу, а царя за милость и сказал, что сегодня хочет пустить кровь. Эта отсрочка нужна была ему для перевода и проверки бумаг, почему он и притворился больным.

29 апреля.

Здесь снова был большой праздник, праздновали освобождение Москвы от поляков[244]. Рано утром во втором часу я видел, как освящали воду в реке. Митрополиты, архимандриты, епископы и большая группа священников стояли над водой на помосте; было много крестов, кадил, икон, священных покрывал, опахал с херувимами и т.д. Много раз обкуривали и крестили воду, опускали в воду кресты, читали из Евангелия, молились за царский дом и совершали тому подобные церемонии. Когда все это закончилось, все начали умываться, обливать лицо водой, теперь уже святой. Это было странное зрелище: одновременно столько тысяч людей торопились первыми зачерпнуть воду и умыться. Некоторые с берега бросались в воду, взрослые и малые; многих детей раздевали и окунали в воду по три раза, также и больных. Когда это было закончено, все шествие с духовенством и знатнейшими людьми обошло Красную стену [Кремля], кадили, освящали и благословляли ее. Оттуда шествие направилось к помосту,