— Усмехаетесь? Здорово. Но учтите, у меня есть доказательства! И я отказывалась от интервью столичным изданиям. Теперь соглашусь! И расскажу всё!

Ухмылка стёрлась с физиономии злого гения. Он шагнул на меня с хищным видом, словно вот-вот вонзится клыками в шею.

— Ты смеешь мне угрожать? Да ты далеко зашла в своих играх, дорогая!

Захотелось зажмуриться и сбежать, но ещё больше — плюнуть в эти отвратительно правильные черты. За спиной открылась дверь и послышалось папино неуверенное:

— Господа, давайте решим всё по-хорошему? Вероятно, вышла ошибка…

Мне стало стыдно за него, и страх пропал совсем.

— Папа, не лезь! — выкрикнула я, не оборачиваясь.

Дверь опять хлопнула. У Дорохова взлетели на лоб в изумлении брови.

Я поправила сумку на плече и засунула руки в карманы, уверенная, что правда на моей стороне. Дорохов нервно переложил бумаги на столе из стопки в стопку. И тут же красивые губы скривились в гримасе пренебрежения:

— Кто ты такая, Берсенева? Ты же пешка, безымянная танцулька из кордебалета. А я — мировая величина. Что бы ты ни сказала, теперь тебе не поверит никто!

Он позволил себе издевательский смешок, от которого ярость во мне достигла апогея, выкристаллизовалась, как лёд на солнце. И я вспомнила слова Серёжи. Высоко подняв голову, я проговорила уже совсем другим тоном, не громко, чётко, намеренно расставляя акценты, как сказал бы он:

— Вы прекрасно знаете, что похищение было. А значит, есть и тот, кто сохранил мне жизнь и привёз меня сюда. И знаете что? Меня он пожалел, но он УМЕЕТ убивать. Так что вам следует хорошо думать, ЧТО вы говорите обо мне и зачем. Всегда.

«Я произнесла это вслух?!»

И я сглотнула, наблюдая, как Дорохов меняется в лице. В натянутой паузе он сжал одну руку другой, костяшки аристократических пальцев побелели, и злой гений внезапно сказал на тон тише, даже… хм… мягче?

— Хороший ход, Евгения, но бесполезный. Ты ничего не докажешь и не изменишь. И это решил не я. Так что не надо истерик. Если ты имеешь в виду своего лейтенанта из службы безопасности, можешь не стараться. Я навёл справки: таких нет! Никаких Тихомировых Константинов нет! Это мне сказали там, на самом верху! Ты блефуешь! Но знаешь, что? Мне даже нравится, как ты раскрылась. Твой темперамент, и новые ноты, эта хрипотца в голосе и уверенность — очень сексуально. Думаю, ты бы и Одилию станцевала, и Кармен. Таланта бы хватило. Но нет, Женя, не у нас. Тебе не повезло. Опять же, решено не мной. Так что не усугубляй и давай без скандалов: ты пишешь заявление и уходишь по собственному желанию, не по статье. А я забываю про твои угрозы.

Он протянул мне чистый лист бумаги. Злой гений. С ядовитой червоточиной в глазах. Я считала его красивым? Боже, а ведь он уродлив! Он трус! Поверил и испугался. А я ни за что не стану!

Лист так и провис между нами, едва не воспламенившись от напряжения. Судя по красным пятнам на щеках, Дорохов был зол, но отчего-то ничего не делал, и это тоже доказывало мне, что не так уж я слаба. Пусть я сто раз ошибаюсь, но жизнь я ему не упрощу. Дорохов это понял и отбросил на стол белый лист, тот слетел на пол.

— Зря, Евгения. Так ты бы могла ещё станцевать что-нибудь… где-нибудь.

Я поднялась на цыпочки и со всего маху отвесила ему пощёчину. Сумка с плеча упала на пол. Дорохов отшатнулся, вскрикнул и тут же замахнулся на меня.

— Что здесь происходит? — послышался позади меня голос Риммы Евгеньевны.

Дорохов опустил руку и прошипел:

— Выметайся из моего театра, Евгения!

Я позволила себе усмехнуться и дерзко бросить:

— А Олег Сергеевич уже в курсе, что он ваш? Ложь нынче так дорого стоит?

— Женя! — строго одёрнула меня Римма Евгеньевна.

— Римма Евгеньевна, вам всего хорошего, — сухо кивнула ей я и, подобрав сумку, направилась к распахнутой двери. За ней возле моего папы с вытаращенными глазами стояли Элка и Архангельская. О, они видели! Прекрасно, расскажут всем, не щадя языка своего.

Я ещё раз обернулась на немую сцену и красную щёку злого гения и как можно громче сказала: — У меня есть доказательства. И знаете что, Игорь Дмитрич? Вы лучше не забывайте. Помните, что я вам сказала. Неспокойных снов!

И я пересекла порожек кабинета, словно выпала из одной нереальности в другую. Практически строевым шагом направилась к выходу. Папа за мной. Я вывернула из служебного коридора на беломраморные плиты пола, и почувствовала пустоту. Впереди и сзади. Вакуум. Мост сожжён, хотя он сгорел раньше и не по моей вине. В образе больше не было проку, гнев выкипел, остался лишь осадок. Он неизбежен, как накипь на душе, которую не растворить лимонной кислотой. На меня накатила слабость, а с нею слёзы, которые я проглотила. Здесь их никто не увидит.

Я знала, что у меня нет доказательств, и я не могу оправдаться, потому что почти ничего не знаю. Да и если бы знала, я не смогла бы рассказать полиции, потому что не имею права подставлять Серёжу. Какая бы хреновая ни была жизнь впереди, он спас её. Я ему обязана, и я буду молчать. Это цена любви.

Серёжа. Мой Илья Муромец, мой Терминатор. Или не мой… Всё, как в сказке. — Сердце сжалось в комок, словно сама Снегурочка в самом финале балета перед тем, как растаять. — Никто не знает, где он, но рядом его нет. Возможно, и не будет — он мне ничего не обещал. А папа говорит, что в реальной жизни чудеса не случаются. Занавес. Сказка кончилась. Про балет и про меня. Всё…

Мои ноги стали ватными, голова закружилась, перед глазами поплыло, я еле устояла. Всклокоченный, белее потолка, и я б сказала, без лица папа подхватил меня под руку и сказал:

— Теперь домой, дочурка. А на эту сволочь найдём управу! Кстати, я всё записал на диктофон…

Женя

Нет, мы не поехали в аэропорт, а хотелось. В мутной, нездоровой реальности с запахом валерьянки и вина я что-то ела, может быть, даже торт. Папа говорил, Валентина Павловна тоже. Утешали? Возмущались? Я не слышала.

В моей голове гремел оркестр — финальное адажио из «Щелкунчика». Скрипки, басы, виолончели, арфы, торжественные разрешения аккордов, как саундтрек к кадрам из памяти. Вот я падаю на конкурсе в Москве и подворачиваю ногу. А в следующем году там же получаю третье место. Мой первый день в театре, я выскочила не на своём месте в ряду в кордебалете, а потом таращилась, глядя, как Элка с Ирой уминают гамбургер прямо за кулисами в балетных пачках. Выпускной в Академии, когда Ане Трошиной стало плохо, над ней суетилась наша врач, а я думала только о том, чтобы не сбиться в фуэте. Двор Академии, где мы, как гимназистки, гуляли, оторванные от нынешнего века меж высокими стенами, пахнущими позапрошлым веком, а в наушниках веселился Джастин Бибер. За все эти годы Бибер растворился куда-то, а классическая музыка укоренилась, стала частью организма, жизненно важной, как вода. Зато вечная боль в ногах ощущается как нечто нормальное, просто неизбежное зло. Представилась воздушность балетной юбки в Жизели и мурашки от ощущения полёта при прыжках через всю сцену. И темнота… Я закрыла глаза, в спектакле жизни выключили свет.