В её руке – образовалось лезвие из серебристых лучей. Она – коснулась этим лучом окровавленной одежды; одежда – тотчас распалась. Её пальцы – замелькали, касаясь одной раны, потом других, и кровь перестала идти.

Она – перевернула Илью (как тополиное перо, земного тяготения даже не заметив); опять возникло лезвие – и опять распахнулась ткань; кровь из сквозных ран (которые не могли пробить его тела насквозь, но – пробили: такова ирреальность!) иссякла.

Он – попробовал ей улыбнуться, когда она опять его перевернула.

– Самое трудное позади! – закричала она ему в ответ на неудавшуюся улыбку: не только о себе, но – о всём мироздании (а так же – о Русском Мире).

Голоса у него уже не было; но – он ответил (о всём том, о чём она):

– Ты права. Сегодня будущее уже позади. Так будет всегда – и даже ещё хуже; как сказал бы (или ещё только скажет – для нас времени нет) император Аврелий: мужайся, женщина!

И были в его словах такая воля и такая свобода, по сравнению с которыми даже волшебная жизнь есть нечто подчиненное: казалось, он подводит итоги несостоявшегося мироздания, казалось, что вот-вот мы увидим новые лики моих героев.

Увидим novi mundi и nova vita – для нас всех.

– Нет, – вслух сказала она. – Для нас – может быть; для нас всех… – здесь она вдруг не договорила.

Он улыбнулся:

– Ты права: речь о целомудрии бытия (о всех его ипостасях).

Она (опять) – увидела, что ею руководят. С какой-такой радости какая-то Москва руководит Русским Миром? С какой-такой радости Единая Соборная и Апостольская Церковь хранит всё мироздание – в том виде, как это доступно человечекому миропониманию?

– А именно что – с радости; но – никакой в этом лютости, – сказал пседо-Адам «своей» Первоженщине.

Лилит – молчала. Пентавер (когда-то так и не удостоенный стать воскресителем Египта) – видел (и дыхание затаил).

– Да, – сказал молча псевдо-Адам. – Самое трудное – это мы.

Нужны были (если и нужны) новые слова на новом языке, и их не было, но – окруживший их преходящий мир занял надлежащее ему подчиненное место! Сейчас они двое, мужчина и женщина, все в крови и в окружении мертвецов, непреклонно утверждались в своем непреходящем величии, и он ей сказал:

– Все эти мои пробуждения – и это пройдет!

– Молчи! Я всё смогу.

– Нет, – сказал он ей молча. – Не сможешь.

Тогда она, которой перечили, стала иной. Лицо ее побледнело и стало ужасать. Но он распахнул глаза (тотчас – как ввысь и вширь раздались горизонты!) и взглянул на нее, и она в его глазах отразилась.

Они – были (только двое – Пентавер всё более оказывался посторонним зрителем); окружившие их мертвые и даже сама смерть (которая неприметно приняла облик пуль и погрузилась в Илью – благо он ей это неким своим решением позволил) отсутствовали в их несостоявшемся мире – и сейчас она увидела свое отражение!

На нее саму взглянула её судьба-смерть, Лилит-неизбежность – прекрасного, которое – больше тебя и (потому) убивает любую малость: это был демон безжалостного миража пустыни, что в тщетном стремлении к недостижимому принуждает иссушить свою кровь и пустить по ветру плоть – настолько, насколько хватит короткого человеческого века!

Тогда она (которой – перечили) переступила себя и сказала:

– Скажи мне, что делать, и я совершу, – попросила она (или – повелела); но – она кричала сейчас совершенно неслышно (оттого и окружившая их ночь уцелела и не перекинулась в Вечную Ночь); тогда – беззвучно и страшно кричала она, опять надломив в этом крике губы и исказив лицо, и он ей ответил беззвучно и тихо:

– Я пришел и опять приду, и опять у нас будет возможность решать нерешаемое; сначала ты опять все решишь по своему и только потом решишь правильно, но сегодня нам ничего уже не удастся.

Он закрыл глаза, и сердце его тотчас стихло.

А Пентавер (уже почти другой – уже далёкий от этой неудачной мумификации) полностью стал новом Пентавером.

Ибо Илья (этот Илья, этот Гильгамеш, этот Орфей и ещё до бесконечности многие эти) – умер. Но Яна (эта блудница Шамхат, сделавшая из Зверя Сатира двойника Гильгамешу, противоборца ему именем Энкиду; и ещё сотворившая ему двойников до бесконечности многих) – не могла смириться со смертью единственного мужчины, которые был ей, бессмертному демону безводной пустыни (а так же похитительнице новорожденных у симитских рожениц) вровень.

Теперь уже она собралась его живьём мумифицировать.

Но вот ему эпитафия: как и Яна, Илья в своей жизни не был мертвяще этичен, и не только потому, что рационально-этическое не умеет наслаждать – Илья в человеческой своей ипостаси стал поэтом и тем превысил свою ипостась, а потом он превысил поэта – поскольку довольно насладился играми слов, и ему захотелось всего смысла их маленьких смыслов.

– Потрясающе, – мог (бы) подумать «составной» Пентавер. – Это и есть моё Воскресение Среды (воскресение моего Египта).

Но! Есть ли это всё – настоящее Воскресение Русского Мира (преданного, одурманенного и расчленённого)? Я не знаю; знаю только, что всё происходящее – очень человечно; но – человек еще более частичен, нежели его недовершённый мир, в котором он принужден пребывать!

Ведь что мужчина – без женщины, особенно (если это Первомужчина)? И что Первоженщина – без мужчины, если их смыслам не дано совпадать и завершиться? И что такое Русский Мир – без novi mundi и nova vita (для нас всех – в нашем целомудрии не завершённых)?

Эпитафией Илье стал бесконечный вопрос, самому происхождению которого еще предстоит быть раскрытым.

Поскольку рационально-этическое ничего не может решить (а высшее наслаждение – в разрешении катастрофе «не совершаться»); но – может наказывать, то и Яне предстояло принять наказание – заключенное в том, что она была вынуждена поступить формально-логично.

Она – неизбежно попытается вернуть Илье жизнь – в чём он сейчас ничуть не нуждался. Но! Таковы люди (даже если это – Перволюди) – они пытаются остановить