– Во. Мой сын.

Захотелось спросить: пап, ты по ментуре скучаешь? Но спрашивать не требовалось.

…В спальне Лида повернула только голову, утес тела был развернут к конусу света от ночника, к книге, которую Лида читала.

– Ничего? Нет сообщения? – сразу спросила.

– Ждем… Просто папе немного одиноко, – начал объяснять Петр.

Лида отвернулась к книге.

25

Виктор остановился у камина, камень приятно холодил руку. Из-под ног бежал ковер с неярким и сложным узором, блеклость и затейливость которого доказывали ценность и подлинность. Его камин. Его ковер. Его кресла, диваны, столы, столики, вазы, консоли, лампы, полки, плитки. Его дом. Его?!

Камин, ковры, кресла, столы, диваны, лампы – каждая вещь в этом доме была продумана, найдена, выбрана мамой – на дизайнерских и антикварных ярмарках в Копенгагене, в Лондоне, в Париже, в Стокгольме. Мама не родилась со вкусом и знаниями. Мама училась, смотрела вокруг, набиралась знаний, мама интересовалась. Премьеры, наделавшие шуму, книги, о которых писали, мама ходила на выставки. Мама выглядела, как ее европейские сверстницы: элегантно. А он… Если бы не мама, он бы до сих пор жил в «евроремонте» под «малый дворцовый стиль» и ходил в долгоносых черевичках «Гуччи». «А что такого?» Да ничего! Ничего «такого», asshole.

Борис стоял к нему спиной.

– Ты когда уезжаешь? – спросил он пасынка, не обернувшись. «Что-то очень интересное в телефоне, – отметил Виктор. – И я даже догадываюсь что – Tinder». Постарался – ради мамы – говорить не слишком грубо:

– А что, уже надоел?

– Нет, – не поддержал презрительный тон, мягко ответил Борис. – Просто интересуюсь. Мама говорила…

На слове «мама» Виктора передернуло. Мама! Подразумевается, мол, что он – папа?

Виктор педантично ответил:

– Я лечу на конференцию в Токио. В Москве только сделал остановку на несколько дней. Был, конечно, и прямой рейс из Амстердама, но мама…

– Подожди, – перебил Борис, подняв указательный палец. Потянулся за пультом телевизора. Виктор скривился: отчима его планы интересовали так же мало, как то, насколько несчастна мама.

Телефон Борис так и сжимал в другой руке. Экран все еще светился, показывая серое оконце входящего сообщения. Номер незнакомый. Тот же, что звонил во время ужина. «ВВС. Включи телек», стояло в сообщении. Борис не сразу сообразил, что речь не о военно-воздушных силах, а британской Би-би-си.

Это не могло быть неважным.

Борис прыгал пальцем по кнопкам, не попадая на нужную. От волнения не мог вспомнить, где ВВС, и даже – знал ли он вообще, где в телеке этот канал. Когда он последний раз смотрел телек? Бросил пульт.

Открыл сайт канала в телефоне.

Преувеличенно-отчетливо двигая губами, дикторша сказала – Борисов примитивный английский тут же брызнул во все стороны, – но все же оставшейся горстки хватило, чтобы понять: русский генерал Соколов бежал в Америку.

– Мама чем-то огорчена, – заговорил Виктор. – Я бы хотел…

Но слова отскочили от спины Бориса, посыпались вниз.

Борис вперился в экран, скликая весь свой небольшой запас английского. Взгляд упирался во что-то постороннее: блестящие пуговицы на пиджаке у диктора. Борис старался смотреть на ее рот, на подкрашенные помадой губы, обминающие звук.

…Сбежал и собирается раскрыть – здесь Борис не понял прилагательное – какие? – какие-то секреты в обмен на защиту ФБР.

Разом вспотели ступни, руки, подмышки.

– Что такое крушиал? – спросил он у экрана, у пасынка.

– Decisive or critical, especially in the success or failure of something, – с презрительной отчетливостью выговорил Виктор.

Борис оглянулся: что за фигня? Но увидел только надменно удаляющуюся спину:

– Нам что, снова пятнадцать? – крикнул. – Переходный возраст?

Телефон в его руке завибрировал – входящий звонок – знакомый незнакомый номер. И тут же вторая линия. Ясен пень, пойдут сейчас звонок за звонком. Он больше не прокаженный. Подождут. А там он сам решит, кого простить – кто еще нужен ему. Борис сбросил вторую линию. Нажал первому вызову accept:

– Я слушаю.

– Авилов, – представился голос.

– Я знаю, кто вы.

Тот добродушно засмеялся:

– Правда?

1

– Ну а что делать. Все должны сидеть в одной лодке.

– Причем подводной.

– И держать яйца в одной корзине.

– В одной руке!

Оба засмеялись – и Борис, и Авилов. Во-первых, потому что первый тур коньяка уже добрался до сосудов головного мозга, во‐вторых, потому что нервы – отпустило.

Сидели они не в лодке, а в креслах.

Борис разлил второй тур. Протянул Авилову – тот с трудом подал вперед полное тело, чтобы взять бокал, с облегчением откинулся на спинку, и пузо снова выперло поверх брюк. Он был не особо-то и жирный – просто круглый: круглые щеки, круглые глаза, пухлые губы. На такого посмотришь – скажешь: профессорский сынок, мальчик со скрипкой, которого шпыняют всем двором. И ошибешься: родители у Авилова были, что называется, простые. На излете советского времени Авилов прибился к компании московских потомственных мажоров, в 90-е из этой компании вылупились первые постсоветские миллионеры. Вот что быстро выдал Борису гугл, пока Авилов ехал по пустым московским улицам. Но в той компании Авилов так никогда и не стал совсем своим, хотя и сколотил деньги вместе с ними. «И они наверняка давали ему это понять». Гугл про это не писал, Борис сам догадался. Он тоже не любил «потомственных». Ни в каком виде. А в московском – пуще всего.

– За начало прекрасной дружбы! – объявил Авилов. И с усмешечкой добавил: – Как вульгарный москвич, я сразу лезу с дружбой. Но вы ведь из Питера, вы сумеете меня отшить изящно.

Борис усмехнулся. Чокнулись. Он не собирался отшивать Авилова. Он оценил его рассчитанную смелость. Его хорошо продуманную откровенность. Карты на стол Авилов выложил первым. Но Борис гадал, какие еще припрятаны в рукаве.

От лампы в коньяке дрожали янтарные искры. Вне оранжевого шара света вырисовывались черные глыбы предметов. Свет испускала уродская дизайнерская лампа, откопанная где-то Верой. Борису в ней нравилось только одно: в рассеянном теплом свете все лица казались глаже, интереснее и моложе, как при свечах в XIX веке.

Авилов понюхал коньяк, довольно хмыкнул. Борис ответил, хрюкнув. Коньяк был отличный, выдержанный Hine. Перешли на ты.

– За придурка.

– За придурка.

– Ты за кого, собственно, пьешь? – поглядел поверх бокала Авилов. Глаза – хитрые и довольные щелочки. Борис знал и другой его взгляд: круглый, холодный, рыбий.