– За Вострова, – ответил, подмигнув.

– Дай бог ему здоровья, – согласился Авилов. «Гидро» теперь перешел к нему. «А я думал, «Гидро» национализируют», – предусмотрительно не сказал Борис. Оба пригубили.

– Я, главное, чуть не обосрался у Соколова в приемной, – признался Борис. – Я, как влюбленная школьница, Соколову названивал. Думал, он меня динамит.

Сейчас, когда все не просто позади, а вообще в шоколаде, можно было юмористически сгустить краски, посмеяться над собой: прихоть победителей.

– Я б тоже, – охотно согласился Авилов, – обосрался и названивал.

– Прикинь, я такой думал: ни хуя себе, его величество меня типа не принимает! А он тогда уже сидел, наверное, где-нибудь… на пересадке.

– Во Франкфурте.

– В Минске!

– В «Duty Free» бухал, – подхватил Авилов. – Для куража.

Оба заржали. Борис задумался:

– Думаешь, Востров правда запоет?

– Я думаю – уже поет, – кивнул Авилов. – Вон Соколов с какой скоростью в Америку рванул. Я прикинул – чисто по времени. Он как увидел, что Востров с его маленькими тайнами в инете висит, так сразу и рванул. Понял, что а – ща Вострова за вымя возьмут, бэ – тот молчать не будет.

«Он не про тайны увидел, – подумал Борис. – Он увидел, что Востров – живой. Что я его не отравил».

– На воре шапка горит, – вспомнил нейтральную пословицу Борис.

– Жопа у вора горит, – поправил Авилов. – Только я думаю, там все еще хуже.

– Я тоже так думаю.

Борис умолк. Рассказывать? Или нет? Авилов заметил тень на его лице. Пригласил: – Я могила.

Не удержался, и сострил:

– …Братская.

Борис ухмыльнулся – показывая, что понял шутку. Предложил:

– Еще коньяка?

– Давай.

Наклонил тяжелую бутылку, выигрывая несколько секунд, – думал. Это был один из тех моментов, когда ступаешь на лед, гадая: выдержит тебя или провалишься. То ли выдашь Авилову козырь против тебя, он мужик хитрый, терпеливый, привык быть сам по себе: никогда не знаешь, когда и как тебя сдаст. То ли наоборот, этот момент еще крепче свяжет вашу… Дружбу? Или как это называется, когда вам обоим под шестьдесят?

Авилов прижал бокал к животу. Смотрел на Бориса. Точно и он что-то взвешивал. Взвесил, а потом сказал:

– Соколов ФБРовцам про лабораторию свою рассказать пообещал. К бабке не ходи.

Борис вскинул на него глаза.

– Какую лабораторию?

– Яды, экспериментальные, новые. Конверсионный, так сказать, продукт КГБ. Еще с совка. Расскажу как-нибудь. Там тысяча и одна ночь. Такова жизнь. Секреты есть у всех. Все зависит от того, куда они тебя заведут. Вострова вот – в камеру. А Соколова…

Оба задумались, как это можно назвать: свобода? или жопа?

Авилов принялся нюхать коньяк, сделал мелкий глоточек – будто только ради коньяка в гости к Борису среди ночи и пришел. Борис слушал тишину огромной квартиры. Шум города отсекали мощные окна. Ни звука. Только скрипнуло кресло под Авиловым напротив. Он сделал шаг первым, думал Борис. Но не рискнул.

– Вот черт. А я уже успел балет пробашлять, – проворчал Борис. – Так вместе с «Гидро», может, и балет обратно возьми?

Авилов засмеялся. Подмигнул. Поднял бокал. Отлепил от него указательный палец и погрозил им Борису.

– Балет! Балета мне и дома хватает.

Прозвучало: «чепуха». Бориса это задело.

– Между прочим, нехилые бабки такие, – заметил он: – Не три копейки. На заводе Хруничева от счастья прыгали.

– А там-то почему? – искренне удивился Авилов.

– А для балета этого конструкцию отливать надо металлическую. Пресс, электронику, полный фарш. Там такие, то ли купола, то ли сферы, в общем, они двигаются.

– Современный типа?

– Ну.

– Не наш ведь, нет?

– Английский, – пояснил Борис: – «Сапфиры» называется. Говорят, знаменитый.

– Да. Наши все-таки поскромнее. «Лебединое озеро», то-се.

Борис пожал плечами:

– Президенту нравится. Это он предложил «Сапфиры». Выразил, типа, горячее желание увидеть в Москве.

– И тут Востров его очень сильно обломал.

Лед был крепок. Друзья или нет, но они вместе.

– Но скажи… Почему ты Вострова все-таки – не отравил?

Борис запнулся всего на миг. Потом ухмыльнулся:

– Потому что я умный.

Оба выдавили смешок. Одновременно потянулись за бутылкой, стукнулись лбами – и уже захохотали с истерическим облегчением людей, чудом перешагнувших противопехотную мину. Подняли бокалы – теперь это уже был тост:

– За балет!

– За балет!

2

В первую же свою прогулку по Москве (Красная площадь, Третьяковская галерея, непрерывно лопочущий гид) хореограф Эванс купил себе шапку. Черную заячью ушанку с красной звездой во лбу.

Он боялся заболеть – простудиться в непривычном климате, заболеть и умереть.

Шапка сейчас лежала на столе у режиссера, поставленном в проходе. Бархатные кресла в зрительном зале были накрыты холщовым саваном. На сцене горел дежурный свет. От него у всех нарисовались под глазами мешки. Девочки нервничали. Понятно, что Эванс смотрит не на морду. Вернее, не на нее прежде всего. Но все равно: когда знаешь, что выглядишь жутко, это мешает уверенности в себе, а без нее – нет вот этого блеска в глазах, нет перламутрового сияния «я лучшая». Кто тебя полюбит, если ты сама в это не веришь?

Эванс вышел на сцену.

Лысенький, в дешевых очках, высокий, сутуловатый. Рукава черной футболки слишком широки для рук. Он похож на программиста, инженера, его можно представить себе водителем Uber. Но никак – человеком, который сейчас решает судьбу твоего бабла в следующем сезоне: будет оно у тебя или нет.

Расклад простой. «Сапфиры» готовились для следующих гастролей в Лондоне. Это пока не говорили вслух. Но и ежу понятно. Занят в «Сапфирах» – едешь в Лондон (получаешь суточные и гонорары). Не занят в «Сапфирах» – не едешь в Лондон (сидишь дома на зарплате – развлекаешь москвичей и гостей столицы дежурной, как капустный салат в буфете, «Сильфидой»).

Ходил и слух. Будто «Сапфиры» нравятся лично президенту Петрову. Значит, после премьеры будет щедрая раздача слонов: народный артист, заслуженный артист, орден первой, второй или третьей степени. Да даже простая «засрака» – звание заслуженного работника культуры Российской Федерации – означала прибавку к зарплате.

Труппа нервничала.

Эванс уже посмотрел несколько спектаклей. Уже оценил народ в деле. Теперь делал окончательный выбор. На кастинг все оделись тщательно. Трико без дырок, купальник поновее, туфли почище. Девчонки накрасили ресницы. Эванс шел вдоль ряда. Позади него свита: Аким, режуправление в полном составе, пресс-секретарь, говорившая на нескольких языках, включая арабский и китайский, его собственные ассистенты и переводчик, хотя переводила все равно пресс-секретарь, потому что только она могла перевести не просто с английского на русский, а с человеческого – на понятное в театре. Так, чтобы английское учтивое «Ты очень многообещающий танцовщик» никого не запутало и не подало жертве ложных надежд – ибо означало смертный приговор: в списки не внесут, обещай дальше.