Еще с тех пор, как геном был / Совместно с хромосомой!» /5; 379/ (а мотив «изуродованости» ген и хромосом уже разрабатывался в «Лекции: “Состояние современной науки”», 1967: «Мы все в себе наследственность несем, / Но ведь обидно: до каких же пор так? / Так много наших ген и хромосом / Испорчено в пробирках и ретортах!»).

Особый интерес в этой связи представляют следующие сходства: «Нет-нет, товарищи, я на самом деле был болен, да клянусь вам честью! Ну почему вы мне не верите! Уверяю вас! Чистая правда!» (С5Т-5-45) = «Я здоров, даю вам слово, только здесь не верят слову» (АР-11-52). А формальное противоречие в словах героя («я на самом деле был болен» ~ «я здоров») здесь не играет роли, поскольку речь идет об одном и том же: врачи психбольницы не верят герою.

Что же касается уверений «да клянусь вам честью!», то они напоминают написанные примерно в это же время песню «Про второе “я”» (1969) и первую редакцию «Разговора в трамвае» (1968): «И я клянусь вам искренне, публично…», «Это он неправ, да клянусь я».

И в повести, и в песенной трилогии разрабатывается мотив кровопийства власти («врачей»), связанный с насильственными уколами: «Сейчас опять будут делать эти проклятые уколы» = «Ко мне заходят со спины / И делают укол»; «Искололи всего, сволочи, иголку некуда сунуть» = «Колите, сукины сыны, / Но дайте протокол!»; «Но зачем вам мой кровный сахар? А? Зачем его сжирать?» (С5Т-5-41) = «Зачем из вены взяли кровь? / Отдайте всю до капли!» /5; 398/ (похожий вопрос герой задавал в «Моих похоронах»: «Да куда же, черт, вы?! <…> И кровиночка моя / Полилась в бокалы» /3; 320 — 321/); «Одному р-р-раз иголку в руку — и качают, и качают… Насосом, в две руки» (С5Т-5-28) = «Так вы мне откачали кровь? / Отдайте всю до капли!»[2220] [2221]. А «в две руки» будут веселиться стрелки в «Конце охоты на волков»: «И потеха пошла в две руки, в две руки», — после чего герои также окажутся окровавлены-ми: «Кровью вымокли мы под свинцовым дождем».

Другой одинаковый мотив — это внезапность ареста и заключения в смирительную рубаху: «Глядь — человек идет, на ходу читает — хвать его, и в смирительную: не читай на ходу, читай тайно. На ходу нельзя. Такой закон. Нарушил — пожалте тюрьма, и надзиратели в белых халатах» (С5Т-5-38) = «Идешь, бывало, и поёшь, / Общаешься с людьми, / Вдруг — хвать! — на стол тебя, под нож — / Допелся, черт возьми!» (АР-1158), «Сейчас смирят, сейчас уймут — / Рубашка наготове» /5; 391/ («человек идет» = «идешь, бывало»; «хвать его» = «хвать… тебя»; «и в смирительную» = «смирят… рубашка»).

У строки «Сейчас смирят, сейчас уймут — / Рубашка наготове!» имеется еще один вариант: «Ведь все равно сейчас уймут — / Рубашка наготове)^9, - который отзовется в стихотворении «В стае диких гусей был второй…» (1980): «Всеравно — там и тут / Непременно убьют».

Нетрудно догадаться, что смирительная рубашка является символом советского репрессивного режима. И именно в таком качестве ее воспринимали сами власти. Космонавт Георгий Гречко однажды рассказал такую историю: «Вызывает нас один начальник и говорит: “На памятнике Высоцкий в образе Гамлета?” — “Да”, - киваем мы. “А почему у него плащ похож на смирительную рубашку? Это вы на что намекаете?” Пришлось скульптору заново переделывать эту деталь..»[2222] [2223].

А вышеупомянутое слово «хвать!», свидетельствующее о ловкости представителей власти, о внезапности и быстроте их действий, встречается и в других произведениях: «Он хвать за ручку, шмыг за стол, / Взглянул осатанело / И что-то на меня завел / Похожее на дело» /5; 376/, «От былой от вольности / Давно простыл и след: / Хвать тебя за волосы! — / И глядь — тебя и нет» /5; 199/, <Хвать ручную кладь, — замочек — щелк! / Это не развязанность, / Это их обязанность, / Это их, скорее, даже долг» /4; 457/, «Хвать стрелка! — и во дворец волокут» /1; 237/, «Мы — дружки закадычные. / Любим хвать и похвать, — / Сядем в карты играть. / Только чур на наличные! / Только чур мухлевать!» /4; 194/, «Они давай хватать тузы и короли! <…> Шла неравная игра — одолели шулера» /2; 51/ (отметим и другие сходства между двумя последними цитатами: «карты» = «тузы и короли»; «мухлевать» = «шулера»), «Меня схватили за бока / Два здоровенных мужика: / “Играй, паскуда, пой, пока / Не удавили!”» /4; 84/, «Вдруг — свисток, меня хватают, обзывают хулиганом, / А один узнал — кричит: “Рецидивист!”»/!; 124/.

В повести «Дельфины и психи» любопытна контаминация двух образов — «надзиратели в белых халатах». Герой-рассказчик «смешивает» надзирателей и врачей, так как у Высоцкого они являются лишь разными образами власти. А «лечением» инакомыслящих в советских психушках, как правило, занимались сотрудники КГБ и МВД, носившие поверх униформ белые халаты.

Образ надзирателей в белых халатах получит развитие в черновиках песни «Ошибка вышла», где лирический герой обращается к «врачам»: «Меня, ребята, не дурачь! — / Я перешел на крик, — / Я, гражданин начальник врач, / Ко многому привык!» /5; 389/. Здесь также «смешиваются» обращения к тюремному надзирателю (гражданин начальник) и к врачу. А лирический герой говорит, что он «ко многому привык», причем повторяет эту мысль еще дважды: «Привычно ёкало нутро: / “Держись, назад — ни шагу!”» /5; 376/, «Я не базарю, не ершусь, — / Мы, граждане, с привычкой]» /5; 377/.

В строке «Я не базарю, не ершусь» фактически повторяется мысль из песни «Передо мной любой факир — ну, просто карлик!» (1964): «Я говорю про всё про это без ухарства». Объясняется это тем, что в первом случае лирический герой находится в психбольнице, а во втором — в камере смертников («Шутить мне некогда — мне “вышка” на носу»). А вообще для него характерны и «ершистость» (в черновиках песни «Ошибка вышла» имеется зачеркнутый набросок: «И я ершусь»571), и ухарство (как сказано в черновиках «Песни Гогера-Могера», 1973: «Мы отличались удалью, ухарством» /5; 526Г). Поэтому именно к таким людям обращается царский глашатай с призывом одолеть Соловья-разбойника: «Покажите-ка удаль, ухарство — / Прогоните разбойника прочь!» («Песня глашатая», 1974 /4; 401/).

А конструкция Ко многому привык из песни «Ошибка вышла» напоминает написанную в том же году песню «Мореплаватель-одиночка»: «Вся посуда у него — на кусочки, / Если колет