Прочтя афишу, я решил непременно пойти и, просидев вечер, — все узнать разом: и «желтую опасность» и «клыки мщения»!

Билет достать было легко — это тебе не спектакль «Олоферн» — Шаляпин!

Зал Городской думы! Там теперь продают железнодорожные билеты. Пыльный, грязный пол, и кассы, объявления, сутолока…

Тогда, в 13 году, это был «респектабельный», «викторианский» зал с возвышением для президиума и рядами дорогих ореховых стульев. Спокойная, элегантная чинность во всем.

Председательствовал Мережковский, которого я видел впервые. Бородка, вдумчивый взгляд. Черный сюртук, сшитый для торжественного случая. В коротких пиджачках в те времена «председательствовать» не полагалось.

Вот он какой, автор романа «Александр I», которым я зачитывался!

Доклад делал какой-то «философ»… «Философы» водились в Санкт-Петербурге… так же, как офицеры-гвардейцы, так же, как балерины…

Я вслушивался, ждал, когда же речь зайдет о «желтом дьяволе»!

И вот среди всеобщего сонного благоговения пронесся нервный и почти тревожный шепот:

— Репин! Репин!.. — Где? Где?.. — Это интересно!.. — слышалось среди моих соседей.

Где-то, вблизи от входной двери, действительно появилась худенькая фигурка Репина, старающаяся разыскать себе свободное кресло где-то в заднем ряду.

Но шум уже поднялся.

«Философ» невольно приостановил свой доклад.

Поднялся Мережковский и обратился к публике:

— Какая приятная неожиданность! К нам пожаловал Илья Ефимович Репин! Я очень прошу Илью Ефимовича присоединиться к президиуму! Нам очень бы хотелось, чтобы Илья Ефимович поделился своими воспоминаниями о своих встречах с Великим Философом нашего Времени!.. Вы разрешите я включу вас в число докладчиков? — обратился он к Репину.

К столу подошел Репин. Он был не в «зеленой тирольской охотничьей куртке», а в «сюртуке нотариуса», хотя вместо крахмального белья широкими отворотами блистала мягкая майская рубашка, которую тогда называли «апаш».

— Да! Я вот сегодня утром, услышав о вашем вечере, взял бумажечку и решил записать кое-что… Я, разумеется, не претендую на какой-то там доклад, но подумал, авось собравшимся будет интересно, в особенности тем, кто не знал Владимира Соловьева лично, как же он выглядел в повседневной жизни, — заявил Репин своим густым басом, стоя рядом с докладчиком.

— Я только должен предупредить, что последний поезд с Финляндского вокзала уходит в десять с половиной, но надо еще туда добраться… Мне бы хотелось поскорее, — замялся Репин.

Тут со всех сторон послышались возгласы, весьма невежливые по отношению к так неожиданно прерванному докладчику!

— Просим! Просим!.. Просим сейчас!.. Необходимо уважить!.. Ведь Илье Ефимовичу надо еще доехать до своей Куоккалы! Просим!

Тогда Мережковский, явно конфузясь, обратился с какими-то извинениями к докладчику о «приятной неожиданности» и попросил на некоторое время прервать столь интересный доклад и предоставить слово Репину.

В публике все еще раздавались возгласы: «Просим! Просим!»

Репин заступил место чтеца, медленно достал очки и стал рыться в карманах… Сюртук для него был явно непривычен, и он долго не находил то, что искал.

Наконец «бумажка» была извлечена. Он посмотрел на первые ее строки.

— Да! Тут у меня приблизительно все написано! Должен предупредить почтеннейшую публику, что вижу я все реально. Никаких прикрас или там каких-нибудь заоблачных видений от меня не ждите! Я — реалист, и таким останусь навсегда! Я объясняю это своим пролетарским, даже можно сказать «простонародным происхождением»! Вот вижу все, как будто вчера это было! Видел я нашего замечательного писателя часто, по-будничному, не на каком-либо пьедестале, но как-то в это сегодняшнее утро вспомнилось эдакое «видение». Иду я по Морской. Глубокая осень. Моросит дождичек… И вдруг навстречу мне идет Владимир Соловьев! Он ходил осенью в эдакой черной крылатке. Теперь уж таких «капюшонов», свешивающихся на плечи, не носят! Черная шляпа! Поднял над собой зонт, с бликами от воды. А лицо, лицо! Пронзительные, пророческие глаза и черная борода, чуть забрызганная дождинками!.. Ну, пиши портрет! Готовый портрет!.. За ним, в тусклом тумане, здания Морской, магазины. Однако я не умею писать портреты «по памяти», считаю это просто недобросовестно! Но не ставить же мне мольберт посередине Морской и не заставлять же свою модель стоять на улице под дождем! А «видение» это и сейчас стоит у меня перед глазами!.. Да, приходится пожалеть как-то о моих ограниченных способностях!

А, так вот, мелкие зарисовки в альбоме у меня, конечно, были! Мы часто встречались в салоне баронессы Икскуль! Кто-то о чем-то докладывал, кто-то с кем-то спорил, возражал… О чем там говорили и спорили, хоть убей — не помню. Да и не очень-то этим всем интересовался! (В зале послышались смешки философов. Репин не конфузился.) Сядешь уютненько в стороночке, вынешь альбомчик и начнешь рисовать, кто как сидит… поглаживают бородки, а в середине наша очаровательная хозяйка. Вы ведь мой портрет ее, надеюсь, знаете?

Возгласы с мест: «Знаем, знаем!.. Замечательный портрет!»

— Ба! — вскрикнул встревоженный Илья Ефимович. — А куда же все эти зарисовки делись!.. Я, конечно, дарил много рисунков баронессе, из тех, что я делал у нее в салоне. Но куда же все это делось?.. Было бы приятно вот сейчас, на этом вечере, их как-то развесить, чтобы присутствующие имели представление о тех вечерах! Странно! Странно! Куда все это исчезает?!

Было ли что-нибудь в поведении Репина непривычное, неловко несуразное, что вызывало бы какое-то недоумение у публики, которая знает «как надо