class="p1">– Каштанка!

– Именно! Это надо было видеть. Подходит к дому покойника, входит как ни в чем не бывало внутрь под взглядами опешивших родных и укладывается рядом с гробом. Улегся и лежит. Родственники не знают, что делать, боятся его прогнать, потому что существует поверье: когда в доме покойник, любой может войти, даже животное, ибо душа усопшего может реинкарнироваться в ком угодно.

Могильщик загрузил мотокар и отбыл. Мы с Илией направились в западную часть кладбища. Караманте сидел на ограждении клумбы, прислонившись головой к высокому буку, в нескольких метрах от записывающего устройства.

Увидев нас, поднес палец к губам, дескать, полное молчание. Приближаясь, мы старались двигаться тихо. Илия шел за мной, повторяя мои движения, как в зеркале. Минут через пять Караманте выключил запись.

– И сегодня славно поработали!

Илия посмотрел на записывающий аппарат, потом на меня.

– Знаешь, чем занимается наш друг? – спросил я его.

Воскресший отрицательно покачал головой.

– Записывает голоса покойников.

Илия в ужасе отступил и решительно замотал головой, словно говоря, что он не верит или, возможно, боится.

Его реакция нас удивила. Почему Илия повел себя подобным образом, можно только догадываться. Впрочем, он был не такой, как мы, он жил и в царстве мертвых, и в царстве живых, с ним свершилось чудо, как с Улиссом и Энеем, Орфеем и Сципионом, Павлом и Овэйном, Тундалом и Бренданом. Возможно, ему не понравилось то, что он увидел или услышал во время своего короткого путешествия в преисподнюю.

– Ну что, хотите послушать вчерашнюю запись, самую интересную ее часть?

Он поменял бобины и протянул наушники. Запустил пленку и дал знак вслушиваться.

Посторонний шум и шорох раздражали слух: беспорядочные, ничего не значащие звуки. Вдруг они исчезли и наступила тишина, легкая, как дуновение ветра, и внезапно послышался человеческий голос. Я похолодел. Человеческий голос, долетавший как будто издалека и плакавший навзрыд. Я не расслышал, что он сказал, но то, что это был человеческий голос, не вызывало сомнений. Далее опять тишина и нарастающие шумы. Караманте остановил бобину.

– Ну и как?

Я был потрясен тем, что услышал. Отдал ему наушники.

– Не волнуйтесь, в первый раз со всеми так происходит, потом привыкаешь.

– Я что-то услышал…

– Вы услышали гораздо больше… это был голос мертвеца-мужчины.

– Я не понял, что он сказал, но голос был точно слышен…

Довольный Караманте собирал свои инструменты.

– Пора на работу. Увидимся завтра.

Я направился к подсобке, размышляя о том, что услышал: наверняка это был человеческий голос, но важно понять, был ли это голос покойника или, как подсказывала логика, голос, случайно пойманный на расстоянии или на низких радиочастотах, или что угодно другое, но что имеет земное объяснение.

Я раздумывал над всем этим, когда увидел в калитке Маргариту.

Наблюдал за ней, пока она не скрылась за могилами.

Опыт подсказывал мне, что со временем боль утихает, не исчезает, а видоизменяется, слезы проливаются реже, раны перестают кровоточить, все постепенно, шаг за шагом возвращается к норме.

Мы недооцениваем себя. Думаем, что не справимся с болью утраты, но факты доказывают обратное: в неизведанных дебрях нашего организма созревают молекулы выносливости, которые соединяются со сгустками крови и помогают телу окрепнуть, помогают нам выжить, вопреки всем попыткам сдаться, словно природа знает, сколько кому отмерить боли, кто и сколько сумеет вынести, и посылает точную порцию, до краев, но не перехлестывая, а мы и не подозревали, что настолько устойчивы, но природа знала наверняка.

Каждый человек выносит столько боли, сколько может. После смерти матери, а потом и отца, я достиг своего предела.

Но наблюдая в то утро за Маргаритой, как она едва волочит ноги, как худеет на глазах, я подумал, что природа иногда ошибается.

Она сидела на могиле, как на берегу разлившейся реки, в которую, наверно, хотела бы броситься, и мне показалась, что каким-нибудь образом я должен протянуть ей руку.

Я подождал, пока она выплачется, потом тихонько подошел.

– Я вас поженю.

Маргарита резко повернулась, глаза полны слез.

– Что вы сказали?

– Я вас поженю.

Она сжала мои руки.

– Вы вправду? Вправду? Большое спасибо…

Она обняла меня, потом повернулась к памятнику и поцеловала фотографию:

– Ты слышал, Федор? Мы поженимся, любовь моя, мы всю жизнь будем вместе.

И опять повернулась ко мне:

– Когда?

– Решай сама.

Я непроизвольно сказал ей «ты», как дочери.

– Как можно скорее. В следующее воскресенье.

– Договорились.

Она готова была расплакаться:

– Большое спасибо.

Лицо ее слегка смягчилось.

– В котором часу была назначена у вас регистрация?

– В шесть вечера, но вы в это время уже закрываете кладбище…

– Значит, в воскресенье мы закроем его позже, – сказал я ободряюще.

Маргарита слабо улыбнулась, и я ушел с убеждением, что поступил правильно, что иные законы не писаны потому, что смертные должны их придумать сами.

28

На участке, значившемся под номером 419, была похоронена Никея Бонапетра.

Именем Никеи поэт Чиро ди Перс[20] называл любимую им женщину Таддею ди Коллоре́до, которой посвятил множество сонетов. Книга его стихов стала одной из моих любимых, потому что никто, кроме него, не показал такого триумфа тотальной, вездесущей, всепоглощающей смерти. Многие сонеты я знал наизусть, и достаточно было в течение дня промелькнуть какой-нибудь мелкой аналогии, например, когда я видел, как кто-то достает часы на цепочке, как сразу же во мне начинали звучать четыре последние строчки его сонета «Механические часы»[21].

Когда я увидел имя Никеи на памятнике, мне захотелось их перечитать; я положил стихи рядом с книгой учета мертвых, и получился странный эффект, будто это теоретическая и практическая части учебника.

Когда выпадала свободная минута, я возвращался в покойницкую – самое подходящее место для чтения этих стихов. Единственное место.

В частности, еще потому, что на страницах моей любимой книги стали проступать маленькие желтые пятна – знак, что нисходящая параболы существования бумаги начала свой необратимый спуск.

Книги умирают по-разному.

Перерабатывающий бумагу комбинат продемонстрировал мне картину принудительного и насильственного их уничтожения. А сейчас передо мной проявлялся еще один способ их гибели, тихий и медленный, сгубивший заплесневевшие тома, похороненные мною на кладбище; он коснулся и моей любимой книги, бывшей моей спутницей в течение долгого времени. Я отреагировал болезненно, когда увидел желтушные пятна на последнем дистихе девяносто пятого сонета.

Мне всегда казалось, что книги нетленны, как и вещи, что керамическая ваза или стеклянный сосуд, если их не трогать и не прикасаться, будут оставаться целы и тверды, неизменны и немы, как камень. Вещи не разрушаются сами по себе, от внутренних дефектов, по