ей вдруг показалось, что мир за стеклом стал распадаться на части, рушиться, как декорация балета Дягилева после спектакля. А за этой декорацией – одна черная пустота. Ей стало так страшно, что она начала пить вино бокал за бокалом, без перерыва, стараясь смотреть только на свою руку, не поворачивать к окну голову. И постепенно мир начал возвращаться. Страх отпустил. Но пустота будто вошла в нее и свернулась калачиком внутри.

Сейчас перед глазами мир опять начинал потихоньку двоиться. Зельда быстро потянулась к бокалам, которые стояли на столике. И только тут поняла: Хэдли что-то ей рассказывала и теперь ждет ответа.

– Да? – переспросила Зельда. – Извини, я не поняла вопрос…

– Когда у вашей дочки прорезался первый зуб? – переспросила Хэдли.

Зельда еле сдержала тоскливый стон.

– Надо спросить у няни, – невежливо ответила она и кивнула на дверь: – Когда уже эти мужчины наговорятся! А еще уверяют, что женщины болтливы!

* * *

– Ты прочитал роман? Что скажешь? – Хемингуэй спрашивал нарочито небрежно. На самом деле он нервничал. Мнение Фицджеральда много для него значило. Еще и потому, что издатель Перкинс, которому Скотт его сосватал, очень считался с оценкой Фица. На этот роман – «И восходит солнце» – он слишком много поставил. От его выхода зависело все – будущий успех, слава, благосостояние. Дружеская поддержка Эрнесту бы не помешала.

Скотт начал говорить с таким воодушевлением, что Эрнест сразу заподозрил неладное.

– Прекрасный роман. Один из лучших. Ты чертовски талантлив, и эта вещь может сделать тебя по-настоящему выдающимся писателем…

– Но? – спросил Хэм.

Скотт наклонил голову, не решаясь продолжить, и Эрнест повторил:

– Что тебе не нравится? Не виляй – я же вижу.

– Хорошо. Ты только не должен обижаться. Писателю необходима критика, даже жесткая, если она идет на пользу…

– Говори прямо.

– Тебе надо убрать первые 5 тысяч слов.

– Что?!

– Они лишние. Написаны небрежно и неудачно, ты будто пересказываешь анекдоты. На первых 28 страницах я насчитал у тебя 24 насмешки, кучу выспренностей и примеров неуважения. Ты пишешь неуклюжий сатирический роман, тогда как дальше идет совсем другое, блестяще написанное повествование. Но ведь до него и редактор, и публика должны еще дочитать!

– Я сам хотел кое-что сократить, – сказал слегка растерявшийся Хемингуэй, который не ожидал такого разноса от вечно восхищающегося им друга. Но сейчас перед Эрнестом сидел совсем другой человек: внимательный редактор, доброжелательный, но уверенный в необходимости своих замечаний старший товарищ по ремеслу, успешный писатель, прошедший большую школу. Скотт был трезв, собран и в борьбе за книгу Хэма не уступал:

– Нет. Сокращение не поможет. Ты должен выкинуть как минимум первые 2500 слов. Все эти иронические зарисовки о весеннем Париже, неуклюжие комические сценки. Я не понимаю, как вообще при сегодняшней конкуренции ты мог позволить себе такую небрежность. Зачем тебе этот снобский язык, затасканные разговоры о судьбе британской аристократии, а фраз «или что-то такое» должен стыдиться любой писатель. Не знаешь, что сказать – не трать на это аж три слова! Пойми, ты уже заинтересовал людей и потому за тобой будут внимательно следить, как за кошкой. Ты не имеешь права на грубые ошибки. Начни прямо, с появления Роберта Кона. К черту предыстории! Вот смотри, я подчеркнул…

Скотт достал рукопись Хэма, где первые страницы были исчерканы карандашом…

Когда писатели вышли из кабинета и присоединились к женам, потягивающим на веранде вино, ненавидящие друг друга Зельда и Хэм испытывали одно и то же чувство. Им хотелось разорвать Скотта на куски.

* * *

Уже вечером Хемингуэй отправил Перкенсу в издательство письмо. Он писал, что вот-вот вернет гранки рукописи, но в них будет правка: начать роман следует с шестнадцатой страницы: потому что до этого нет ничего, «что бы не появлялось, или объяснялось, или пересказывалось в остальной части книги».

В конце он добавил: «Скотт со мной согласен».

Признать, что Фицджеральд спас его роман, он не мог.

Странный разговор

(Лазурка, 2013 год)

– Куда мы едем? – спросила Машка у человечка, похожего на умную ящерку.

Тот сидел рядом с водителем и даже не обернулся. Молодой громила с неподвижным лицом, похожий на Шварценеггера, уселся рядом с ними на заднее сиденье и молчал, как истукан.

– Эй! Я вас спрашиваю! – потрепала ящерку по плечу Машка.

Тот невозмутимо заметил:

– С вами хотят поговорить.

– Кто?

Адвокат пожал узкими плечами.

– А если мы не хотим разговаривать? – настаивала она.

– Тогда мы можем прямо сейчас вернуть вас в участок. Залог составил полмиллиона евро. Я думаю, это достаточная сумма за вашу беседу.

– Господи! – вздохнула Машка. – А я как дура столько лет болтала бесплатно!

Мы подъехали к набережной Миллионеров, на которой уже бывали.

– Вы привезли нас к Владу? – еще раз вылезла с вопросом она. Но ответ опять не получила.

Мы выгрузились на причал к стоящему у стенки небольшому – по сравнению с высящимися рядом громадами – катеру.

– Заходите! – кивнул адвокат на пустой трап.

– После вас! Подадите нам руку, – заявила Машка. Но человек-ящерка усмехнулся:

– Нет, я вас сопровождать не буду. На этом мои оплаченные услуги закончились.

И кивнул громиле:

– Помоги!

Тот шагнул на трап и протянул ручищу втрое больше моей.

– Может, они хотят нас утопить? – прошептала Машка, замешкавшись.

– Тогда потеряют свои пол-лимона. Вряд ли мы с тобой стоим так дорого, – заметила я. И зашла на борт первой.

«Интересно, зачем мы понадобились всесильному Владу?» – думала я, ожидая, что он ждет нас внутри.

Но в каюте никого не было. Громила без единого слова завел мотор. Катер сорвался с места, как ракета. Выскочил из бухты. И понесся по лазурной воде, взбивая белую кружевную пену. Я поняла, что спрашивать у громилы, куда он нас везет, бесполезно. Похоже, он был немой.

Мы мчались вдоль живописных берегов с очаровательными изрезанными бухточками, выстроившимися в струнку кипарисами, белыми виллами, утопающими в кипенье розовых рододендронов, а глубокий аквамариновый цвет воды придавал видам нереальную красоту. Еще бы знать, что среди этой красоты с нами будет…

Катер подлетел к большой яхте – на этот раз с настоящей мачтой, но без поднятых парусов, – тихо трюхающей вдоль побережья. Яхта приглушила мотор, остановилась.

На палубу выскочил матрос, спустил трап. Громила, так и не проронив ни слова, кивнул нам на него: мол, выметайтесь.

Через минуту матрос уже заводил нас в одну из кают в яхтенном чреве, похожую на кабинет восточного царька. Обшивка из красного дерева, мягкие диваны с красными подушками, полки с сигарами и коробками с благовониями. Я громко чихнула: не выношу