Вот так хорошо были приняты гости в Кербеле.

Не испытывали жажды ни дивы, ни звери, и вылакали

Последнюю влагу Сулаймана Кербелы.

Крик тех страдающих от жажды до сих пор

Раздается над пустыней Кербелы.

Увы, войска врагов не знали стыда,

Повернувшись к шатру Султана Кербелы.

В этот миг небеса стали рутой в огне воодушевления,

Ведь от страха врагов в святом месте поднялся крик.

<…>

Молчи, Мухташам, ведь страдающее сердце облилось

слезами,

Здание терпения и дом стойкости разрушены.

Молчи, Мухташам, ведь от этих пламенных слов

Птицы в небе и рыбы в море превратились в жаркое.

Молчи, Мухташам, ведь этот исходящий кровью стих

Стал кровавыми слезами в глазах внимающих.

Молчи, Мухташам, ведь от этого вызывающего слезы стиха

Земля от [кровавых] слез стала кебабом цвета печени.

Молчи, Мухташам, ведь от тех слез, которые пролили небеса,

На поверхности моря появились тысячи кровавых пузырей.

Молчи, Мухташам, ведь из-за твоих мук солнце

От хладных стонов плакальщиков стало излучать лунный

                                                                                             свет.

Молчи, Мухташам, ведь от поминания тоски по Хусайну

У Джабраила появилась завеса, как на лице Пророка.

С тех пор как существует презренный свод, не совершалось

                                                                                 такого греха,

Ни одно творение [Господа] не подвергалось такому

                                                                                притеснению.

Строфа, состоящая в данном стихотворении из восьми двустиший, рифмующихся по модели монорима (аа ba ca da и т. д.), заканчивается бейтом, имеющим самостоятельную парную рифму (zz), отличающуюся и от общей рифмы строфы, и от рифмы бандов в других строфах. Цитируемый образец характеризуется большим количеством риторических украшений. Во всех строфах рифма снабжена редифом, три из двенадцати строф украшены также и анафорами. Обращает на себя внимание и то, что в начале стихотворения используется лексика и поэтический синтаксис, характерный для традиции «касыд катастроф», сложившейся в поэзии XI–XII вв. Отметим также, что в последней из приведенных строф можно наблюдать ранее редко встречавшиеся образы, которые в дальнейшем станут приметой нового стиля. Образ «пузыря на воде» превратится позже в один из частотных и будет использоваться в широком спектре сравнений. Еще одной деталью такого рода можно считать упоминание завесы на лике Пророка, что является отсылкой к традиции живописного изображения Мухаммада в миниатюре. В рассматриваемый период в поэзии многократно усиливается тенденция к визуализации образного строя – в том числе за счет описания живописи или сравнения словесного искусства с живописным, что сказывается и на характере авторских трансформаций традиционных мотивов.

В Диван Мухташама включено семь таркиббандов, два из которых представляют собой траурные элегии в память о конкретных лицах, остальные – восхваление или оплакивание шиитских имамов.

В творчестве Мухташама Кашани можно обнаружить и другую характерную для литературы XVI–XVII вв. тенденцию – усложнение поэтической техники, маньеризм, распространение приемов «искусственной» касыды на малые формы. В частности, демонстрируя мастерство в составлении тарих, поэт поместил в шести руба‘и множество хронограмм в честь восшествия на престол Исмаила II Сафавида (1576), а также составил сборник газелей, в каждой из которых использовал определенный поэтический прием. В то же время другие газели Мухташама выдержаны в достаточно простой манере и ориентированы на классические образцы. В подобных газелях обыгрывается близкая автору тема мученичества за веру. Приведем одну из газелей, в которой прочитываются намеки на житийную историю Мансура Халладжа, взошедшего на виселицу ради истинной веры:

Ночью [река] Диджла (т. е. река Тигр) роет плачем свои берега,

Бросаю я в реку крови свое ослабевшее тело.

Направь резвого скакуна ветра на мое бренное тело,

Сдуй мою пыль (т. е. прах) со своего пути.

Как же я взойду на виселицу, [если] твой груз отягощает

                                                                        печальное сердце?

Похороню под сырой землей подножье моей виселицы.

Во чреве земли если вздохну я в тоске по тебе,

Превращу в огненный факел свою могильную плиту.

О, каждый миг заряжен лук стрелой твоих кокетливых взглядов,

Ради Бога, приласкай мою израненную грудь!

Если бы не вырвал тот кумир цепь своего локона из моей

                                                                                            ладони,

Надел бы я на ноги кандалы терпения и спокойствия.

Мухташам, я требую от тебя суровости, ведь столкнул ты меня

Лицом к лицу со своим всадником, натянувшим поводья.

‘Урфи Ширази

Важной чертой рассматриваемой эпохи была массовая миграция представителей культурной элиты сафавидского Ирана в Индию, ко двору Великих Моголов. В их числе оказалось большинство поэтов, о которых пойдет речь далее.

Среди характерных черт поэзии постклассической поры ее знатоки называют философичность. Если в эпоху ранней и зрелой классики философские мотивы в стихах, как правило, были органической составляющей назидательной темы, то в обозреваемый период можно с известной долей уверенности говорить о появлении философской лирики, частично эмансипировавшейся от дидактики. Многие специалисты по истории персидской литературы этого времени, начиная с Шибли Ну‘мани, считают, что особую философскую окрашенность газели придал ‘Урфи Ширази (1555–1591). В концовке одной из газелей поэт так характеризует свои сочинения: «‘Урфи, не читай свои стихи поэтам невежественным, неси их мудрецу, ведь это не стихи, а мудрость». Родившийся в Иране, он оказался в Индии в период правления могольского императора Акбара (1542–1605). Поэтический дар ‘Урфи бы замечен видным вельможей и щедрым покровителем искусства ‘Абд ар-Рахимом Хан-и Хананом (1557–1628), который представил его императору, и тот принял поэта в свою свиту. Популярность ‘Урфи подтверждается более чем сотней рукописей его произведений, сохранившихся до наших дней. В его наследие помимо Дивана входят две поэмы, «ответы» на первую и вторую части «Пятерицы» Низами – «Собрание оригинальных мыслей» (Маджма‘ ал-абкар) и «Фархад и Ширин», оставшиеся незавершенными из-за преждевременной кончины поэта. Касыды ‘Урфи, высоко ценившиеся уже при его жизни, посвящены и сафавидским покровителям поэта, и, в основном, могольским правителям и вельможам.

И все же сам поэт считал себя мастером газели. В одном из стихотворений он выразил это такими словами:

Касыда – это стихи влечения к шахскому дворцу, ‘Урфи,

А ты из каравана любви, твоя обязанность – слагать газели.

Философские газели ‘Урфи, проникнутые мистическим миросозерцанием, традиционны с точки зрения круга обсуждаемых проблем, но весьма необычны по подбору лексических средств и образному решению. Вот, к примеру, как реализуются в одной из газелей типичные для суфийской лирики мотивы – необходимость в руководстве опытного наставника, превосходство