В этом старом русском городе на берегах Меты, удаленном от Москвы и Ленинграда куда больше, как на роковые сто километров, я решил войти в гостиницу. Взяли паспорт, предоставили даже отдельный номер. А назавтра:

– Вас не прописывают, зайдите по этому адресу. Адрес на бумажке привел в милицию.

– Напишите заявление о прописке, зайдите с ним по этому адресу.

Новая запись на бумажке указала мне путь в Боровичский городской отдел государственной безопасности. Так бы и сказали, к чему таинственное «зайдите по адресу»? Теперь все понятно, ведь ГБ – начало и конец всему. Лейтенант Павлов тщательно просмотрел паспорт.

– Здесь вам можно.

Сделал на моем заявлении разрешительную надпись, и все пришло в должный порядок.

А время летело, вот уже новый 1947 год. Нужно было выполнять расписание аспирантских занятий, мною же составленное, подписанное Крачковским и утвержденное Институтом востоковедения. Но так как стипендия все еще не была назначена, мне следовало позаботиться о средствах к существованию. Пришлось безотлагательно съездить в Ленинград, где институт заключил со мной договор на перевод ряда арабистических статей с иностранных языков на русский. Это могло дать определенный заработок.

Вернувшись в Боровичн с подлинниками статей, я принялся за работу. Для этого пришлось подыскать постоянное жилье, 7 января 1947 года его удалось найти в доме Анны Федоровны Фоминой, гардеробщицы городской больницы. Новая моя хозяйка была простой русской женщиной, бесхитростной и участливой. По временам ее речь сверкала народным остроумием. Правда, иногда приходилось улыбаться забавному столкновению слов. Анна Федоровна гордилась своей «старшенькой» дочерью Ниной, жившей в Риге (младшая, Тамара, находилась при матери и работала кочегаром), и приговаривала: «Нина-то моя рецепты хорошо по-латыни пишет, чай, давно уже между латышами живет». В новообретенном обиталище было спокойнее, чем в гостинице. Я взялся за переводы, мечтая скорее добраться до работы над диссертацией.

«Боровичи, 10 февраля 1947.

Дорогой Игнатий Юлианович!

Перевод Ваших четырех статей из «Энциклопедии ислама» и автобиографии М. Нуайме выполнен. Завтра начну сверку немецкого и русского текстов «Исторического романа» и «Арабской литературы в Америке», за этим последует перевод Ваших работ для других томов.

Холод здесь такой, что работаю в шинели, она выручает и ночью. Дело движется довольно быстро: за переводы я засел только 6 февраля. До этого неделю был в Москве, где ничего особенного не выходил. Сказали только, что Отделение литературы и языка Академии наук во главе с И. И. Мещаниновым утвердило меня в аспирантах. Но стипендии, о которой я хлопотал, не дали, так как еще нет утверждения в Президиуме, последний же может это сделать лишь после снятия судимости. Дело мое пересматривается третий месяц, видимо, это растянется надолго.

К академику Мещанинову с известным Вам заявлением я ходил пять раз, но он или отсутствовал, или не принимал. Однако я решил собраться с силами и возобновить наступление в марте.

Будьте здоровы и счастливы, Игнатий Юлианович».

В марте я отвез готовые переводы в Институт востоковедения. Это было еще не все, но жила надежда в апреле закончить работу. Она мне по-своему нравилась, однако я помнил, что меня ждет диссертация, и высчитывал дни, когда можно будет, забыв обо всем, и прежде всего – о всяких «пересмотрах» и Особых совещаниях, приступить к разбору лоций арабского спутника Васко да Гамы.

Желая приблизить долгожданный миг, я рискнул остаться в Ленинграде на целую неделю. Это произошло во время очередной деловой встречи с Крачковским. Каждый день, поднимаясь на верхний этаж Библиотеки Академии наук, в читальный зал Института востоковедения, я проходил мимо изваяния академика Бэра, выполненного скульптором Опекушиным, и замедлял шаг: ученый, глубоко задумавшийся, ушедший в себя от всего преходящего, олицетворял преданность науке. Вспоминался «Мыслитель» Родена. Записка, появившаяся на свет чуть раньше описываемого времени, воскрешает обстановку моих тогдашних занятий:

«В контроль Библиотеки Ак. наук.

Тов. Шумовский Т. А. занимается в Институте востоковедения от 9 час. утра до 7 час. вечера. Просьба пропускать его с лично ему принадлежащими тремя книгами.

Зав. библиотекой ИВ О. Ливотова. 16 октября 1946 г.»

Напряженные занятия, ставившие все новые и новые вопросы, увлекавшие вперед и вперед, нередко заставляли забывать о постоянной опасности для меня находиться в Ленинграде.

«Боровичи, 31 марта 1947.

Дорогой Игнатий Юлианович!

Вторая часть переводов Ваших работ близка к завершению. Уже переведены восемь статей – шесть с немецкого и две с французского. Сегодня с утра я приступил к переводу предпоследней работы (с английского) и со всем надеюсь управиться к исходу недели. Работаю с удовольствием, временем себя не ограничиваю.

В апреле думаю вплотную заняться изучением французских работ о спутнике Васко да Гамы. Их семь, они уже мной подобраны.

Бумаги, которые я с усердием, достойным лучшего применения, собирал, две недели как сданы в местное ведомство охраны государственной безопасности. Пересмотром дела и не пахнет, а сам я сижу на древних берегах Меты в ожидании погоды. До свидания, Игнатий Юлианович, всего Вам доброго».

В апреле все переводы приняты Институтом востоковедения. Теперь можно, сказал я себе, заняться диссертацией.

– Голубчик, – сказал мне директор Института востоковедения Василий Васильевич Струве, когда я сдал последний перевод, – мы с вами сегодня поедем в Ленинградский горсовет.

Он всех называл «голубчик», этот пронизанный добротой человек.

– В горсовет, Василий Васильевич? Зачем?

– На прием в Шикторову.

Шикторов был начальником Управления государственной безопасности по Ленинграду и области. Когда мы приехали на Исаакиевскую площадь и вошли в здание Ленинградского горсовета, он в качестве депутата вел очередной прием. Струве стал горячо просить его о моей прописке, приводя доводы, которые до тех пор излагались в письменных обращениях. Рослый генерал с голым бронзовым черепом слушал, не перебивая, и лишь тусклое выражение холодных глаз выдавало нарастающую в нем скуку. Наконец, он отозвался:

– Не положено.

– Товарищ Шикторов…

– Не могу разрешить, это запрещено. О чем разговор? Есть постановления, указывающие, где таким лицам жить можно, а где нельзя. Постановления надо выполнять.

– Но…

Шикторов отвернулся к окну, стал внимательно разглядывать площадь. Беседа была окончена.

В мае я вновь приехал в Ленинград – хотелось поделиться с Игнатием Юлиановичем Крачковским первыми более или менее углубленными размышлениями над рукописью лоций, положенными в основу диссертации. Семья Струве, знавшая меня еще первокурсником, теперь приютила неустроенного скитальца под своим кровом. Верная спутница жизни Василия Васильевича, такая же добросердечная Мария Леонидовна, сразу сообщила:

– Неприятность, но не падайте духом. Тут недавно приезжал главный ученый секретарь Академии наук Бруевич и на совещании академических директоров долго