своего стола какие-то листки и протянул мне:

– Узнаете свое детище? Это ваша «Арабская картография», как видите, уже набранная, но в силу известных вам обстоятельств запрещенная к опубликованию. Она хранилась у меня все годы, пока вы отсутствовали.

Крачковский не любил ни похвал, ни обильных излияний благодарности. А ведь сколько работ своих учеников он спас от уничтожения! Достаточно вспомнить исследование «Путешествие Ибн Фадлана из Багдада на Волгу в 922 году», подготовленное А. П. Ковалевским, арестованным в 1939 году; или перевод сочинения Бузурга ибн Шахрияра «Чудеса Индии», выполненный Р. Л. Эрлих и не опубликованный при жизни переводчицы; или записки о движении Шамиля на Кавказе, изученные А. М. Барабановым, который погиб в первую военную осень, защищая Ленинград. И вот сейчас ко мне возвращается мой давний труд.

– Спасибо, Игнатий Юлианович.

В углу первой страницы «Арабской картографии» чей-то синий карандаш вывел слова «не печатать». Может быть, они принадлежали Мочанову? Был такой сумрачный бледный человек, одиноко сидевший в дальней институтской комнате. Под его надзором шли в печать или отвергались все работы востоковедов, даже академиков, он проверял их неблагонадежность. Ко мне этот «бдила», как его втихомолку называли, в 1937 году очень «цеплялся» из-за того, что я не поместил в своей статье ни одного высказывания товарища Сталина о средневековой арабской картографии. Мочанов, где вы сейчас, в 1946 году? Опять, небось, надзираете за кем-то, Я зачеркнул красным карандашом мертвенную синюю надпись и проставил: «Печатать!» Через год «Картография» вышла в свет, это была моя первая печатная работа.

25 октября 1946 года, вооружась картами и чертежами, я защитил свой диплом; государственная комиссия отметила исследование высшей оценкой. Когда испытание окончилось и все собрались покинуть огромную аудиторию, внезапно слетел и вдребезги разбился висевший над одинокой лампочкой запыленный колпак из мутного толстого стекла. Тонкая же лампочка осталась невредимой и, уже не скрытая колпаком, засияла ярко и остро.

– Ты видишь? – возбужденно сказал мне Лева Гумилев, присутствовавший на защите. – Грубый темный колпак, висевший на твоей жизни, рассыпался в прах, и теперь ты засиял!

Что было ему ответить?

– Я не мистик. Но, вообще говоря, любопытное совпадение.

25 октября окончен университет, 26-го я заговорил в Институте востоковедения об академической аспирантуре.

– Принесите заявление, – ответили мне, – приложите отзывы о вашем, так сказать, научном лице. Заполненная анкета, автобиография, фотокарточки – само собой. Все аспирантские экзамены сдать до 15 ноября, иначе вопрос рассматриваться не будет. Запомнили или вам записать?

– Спасибо, упомню так.

Дальше, дальше – озираясь, ежась, надевая на лицо выражение беспечности, скуки, даже тупости. Не только на улице, но и в институте – здесь есть и осведомители, и просто косо глядящие на постоянного посетителя читального зала.

31 октября сдан первый аспирантский экзамен – испытание по-иностранному языку, английскому.

11 ноября утром сдана история философии. Вечером – испытание по арабистике, основной специальности. В комиссии – директор Института востоковедения, академик Струве, заведующий Арабским кабинетом академик Крачковский, доктор наук Винников, кандидат наук Беляев. Последнему поручено проверить мои знания по всем разделам арабистики, и он старается, гоняет меня до темноты в глазах, залезая в несусветные дебри. Остальные слушают, изредка задают свои вопросы. Начался третий час экзамена. Беляев готов спрашивать до утра.

– Я думаю, хватит, – мягко говорит Василий Васильевич Струве. После совещания комиссии выставляет «отлично». Я выхожу в коридор.

– Что они с тобой делали? – бросается ко мне Лева Гумилев, ожидавший окончания экзаменационного суда. – Ты бледен, как…

– Все в порядке, Лева. Пошли на улицу. Через несколько дней я был зачислен в аспирантуру…. И вдруг охватила усталость. Что это – разрядка после напряжения, когда весь был туго натянут?

Назавтра после зачисления и поздравлений я медленно шел в сумерках из института по Менделеевской линии, направляясь туда, где я надеялся получить ночлег. Вышел к Неве, пошел берегом. Речной ли воздух освежил, тогдашняя ли тишина, стлавшаяся по набережной, стала вживаться в сердце – оно отозвалось, вялые в течение всего вечера мысли начали крепнуть, строиться ряд за рядом.

Это действительно усталость. Все-таки – аспирант Академии наук. И кое-кому и кое-чему нужен. Остальное наладится.

Не «наладится», а надо наладить. Добиться справедливости, она должна быть.

Во второй половине ноября я уехал в Москву.

«Академик Сергей Иванович Вавилов,

депутат Верховного Совета СССР

Председателю Президиума Верховного Совета СССР

Тов. Швернику Н. М.

Глубокоуважаемый Николай Михайлович, академики В. В. Струве и И. Ю. Крачковский обратились ко мне с просьбой возбудить ходатайство перед Президиумом Верховного Совета СССР о снятии судимости с научного работника-арабиста Шумовского Теодора Адамовича и о разрешении ему проживать в г. Ленинграде, где находится Институт востоковедения.

Т. А. Шумовский, будучи еще студентом Ленинградского университета, написал ряд самостоятельных работ по арабистике. В феврале 1938 года он был арестован НКВД и осужден на 5 лет (ст. 58, 10–11). После освобождения в январе 1944 года он работал в том же лагере по вольному найму. В 1946 году по ходатайству Института востоковедения Т. А. Шумовский был освобожден от работы в лагере и приехал в Ленинград, где он, несмотря на 8-летний перерыв в научной работе, прекрасно сдал вступительные экзамены в аспирантуру Института востоковедения Академии наук СССР. Учитывая острую нужду в научных работниках-арабистах, кадры которых за время войны очень уменьшились, прошу о снятии судимости с гр. Шумовского Т. А. и разрешении ему проживать и вести научную работу в Ленинграде.

С. И. Вавилов. 20 ноября 1946 г.»

Известие об этом письме придало мне новые силы, укрепило в намерении неотступно добиваться справедливости. Я стал разыскивать загадочное Особое совещание при НКВД, решение которого, вынесенное в 1939 году и все не отмененное, сделало меня бесправным человеком. Поиски вокруг печально знаменитой «Лубянки» ни к чему не привели: чудовище пряталось в неведомых щелях. После этого заявление о пересмотре дела было отнесено в ЦК ВКП(б). Наконец, я написал об этом же Сталину, сдав письмо в будочку у западной стены Кремля. Что еще можно было сделать? Жизнь еще не успела тогда, в 1946 году, достаточно просветить меня на этот счет. Осудивший в своих мыслях Сталина в самом начале его восхождения, я, тем не менее, продолжал юношески верить в возможность проблесков человечности внутри созданного им государственного строя. По этой причине пребывание мое в Москве задерживалось, каждый новый день, думалось мне, может принести отрадную перемену в моей беспокойной судьбе. Но это становилось опасно, ответа все не было и не было, и как-то вечером взяв свой портфель (больше у меня ничего не было) я вышел из дома моих гостеприимных хозяев, перебрался к Ленинградскому вокзалу и в эту же ночь отправился в город Боровичи