выговаривал Василию Васильевичу за то, что он позволяет вам и Гумилеву заниматься в Институте востоковедения. По мысли Бруевича, вам обоим должно быть запрещено переступать порог института, потому что вы не вправе находиться в Ленинграде.

– Да, – подтвердил только что вернувшийся домой академик, – да, голубчик. И теперь, конечно, нельзя ждать утверждения вас Президиумом и приказ о зачислении в аспирантуру придется отменить.

Когда я горестно поведал новость Игнатию Юлиановичу, он пристально посмотрел на меня и сказал:

– Ну что же, я думаю, что вы обойдетесь без их аспирантуры. Она ведь не каждому нужна.

Усмехнулся в свою роскошную бороду и добавил:

– Поскольку вы уже не аспирант, я не могу оставаться вашим официальным руководителем. Но это значит, что я вправе выступить официальным оппонентом на вашей предстоящей защите.

Глава арабистики нашей страны верил в то, что я исполню задуманную работу. Это было утешением и поддержкой, но это и обязывало.

Ученый секретарь Института востоковедения, маленький лысенький Рафиков, узнав о моем отчислении, забеспокоился:

– Верните аспирантское удостоверение, немедленно верните!

Он трусил – под удостоверением стояла его подпись.

«Нет, Ахмед Халилович, – пронеслось у меня в голове, – эта справка в переплете мне пригодится. Вдруг задержат, я и предъявлю, авось дело и не дойдет до паспорта. Глядишь, ваше свидетельство меня и спасет, отведет беду, диссертацию-то писать надо!»

А вслух сказал:

– Конечно, конечно, обязательно верну. В следующий приезд. Сейчас торопился, не взял с собой. Шел от Рафикова, и было горько. «Не думайте, почтенный секретарь, что мне было легко врать. Но, как говорится, положение обязывает».

«Депутату Верховного Совета СССР академику С. И. Вавилову.

Нижеподписавшиеся просят Вас не отказать в сообщении, известны ли какие-либо результаты предпринятого Вами в ноябре 1946 года по нашей просьбе ходатайства перед Президиумом Верховного Совета о снятии судимости с гр. Шумовского Т. А.

…Аспирантский план 1946–1947 гг. Шумовский выполнил досрочно и с превышением, приступив уже к непосредственной работе над диссертацией. Однако до снятия с него судимости зачисление в аспирантуру представляется невозможным, вследствие чего уже в течение года /…/ он лишен средств к существованию и постоянного местожительства, что создает крайне трудные условия для его научной работы.

Академик В. В. Струве.

Академик И. Ю. Крачковский».

Лето я провел у брата в родной Шемахе. Снимки рукописи лоций были со мной.

Шемаха. Маленький городок в горах, удаленный на сто с небольшим километров от Баку, некогда столица государства, ныне райцентр. Город «шамаханской царицы», заключенный между шестью кладбищами – четырьмя мусульманскими, армянским и русским, последнее позже отвели под пастбище для скота, потом под застройку. Вот улицы, по которым я ходил в школу, вот горы – на них я взбирался, речка – по ее берегам бродил, сочиняя стихи. А это – охранник местного отделения Госбанка, старый азербайджанец Али Наджафов, помнящий меня мальчиком. Сегодня он пришел к нам о чем-то поговорить с главным бухгалтером Госбанка, моим братом. Я и брат с давних пор уважительно зовем старика «Али-дай» – «дядя Али». Гость появился в то время, когда я за обеденным столом – письменного не было – читал свою рукопись лоций. Рядом в коробочке с увеличительным стеклом лежал крохотный (два на четыре сантиметра), но полный Коран, приобретенный мной в Ленинграде. Али-дай бережно взял со стола священную книгу, приложил ее к сердцу, затем поцеловал и положил обратно. Он был набожным шиитом – о шиизме говорили, прежде всего, его имя и особенно фамилия: когда молился у своего коврика в углу операционного зала Госбанка, для него не существовало ничего другого.

Работа шла, мое знакомство с лоциями углублялось. Уже полностью были переписаны по-арабски стихи всех трех мореходных руководств знаменитого в свое время водителя океанских судов. Уже была готова картотека для указателей по всем разделам содержания: географии, астрономии, морскому делу, прочим вопросам. Проверено построение стихов, составлены соответствующие описания. Оставалась наиболее трудоемкая и ответственная часть – перевод всего текста, только по его итогам возможно писать исследование.

Задумываясь над неровно бежавшими с листа на лист строками давних руководств, я вспомнил, что читал эти же страницы ровно десятилетие назад в этой же Шемахе, на каникулах между четвертым и пятым курсами. Но тогда мой взор, говоря строго, скользил по поверхности открывавшегося мне моря, сам оставаясь на берегу. Сейчас я отправлялся в плавание, рискуя утонуть, но намереваясь добраться до другого берега.

Вернувшись осенью в Боровичи, я прежде всего занялся поисками нового жилья: у Анны Федоровны мне был отведен угол в ее единственной комнате… На рынке, где я покупал хлеб и картофель, довелось познакомиться с бывшим актером Тимофеем Андреевичем, торговавшим спичками и папиросами. Быть может, и он оказался в Боровичах не по своей воле, но говорить обо всем этом было неудобно, и я не спрашивал. Тимофей Андреевич на правах старожила вызвался помочь мне найти комнатку. Мы почти сразу пришли в ладный бревенчатый дом за Метой, посреди просторного ухоженного двора, и – я узнал, что в этом доме, учась в боровичской школе, когда-то жила со своими родителями Ира Серебрякова. Рана была еще свежей – впрочем, она так никогда и не затянулась – у меня потемнело в глазах, я отказался от гостеприимства недоумевавшей хозяйки, мы с моим спутником ушли прочь. Для научного творчества нужно не только отдельное помещение, но и сосредоточенность мыслей в одной точке.

После нескольких отказов, полученных в других домах, Тимофей Андреевич привел меня к себе – рядом с его комнатой в подвале строения близ кладбища имелась пустовавшая каморка, имевшая единственное окно на улицу, в которое виднелись ноги прохожих. Вся обстановка состояла из деревянных некрашеных стола и скамейки, у одной стены также стояла железная койка; для нее хозяйка за дополнительную плату предоставила матрац, набитый соломой из хлева. Деваться мне было некуда, дни бежали за днями, и я поселился в каморке. В конце сентября я смог заняться переводом лоций.

Работа над переводом лоций Ахмада ибн Маджида и увлекала, и томила. Я чувствовал удовлетворение, сознавая, что она вводит в науку свежий и важный материал, который дает основание пересмотреть старые, но все еще живые, узаконенные традицией взгляды на арабов как на сухопутный народ. Действительно, ведь вот как въедаются в общественное сознание предрассудки! В книгах, докладах, лекциях – везде одно и то же: мерно колыхающиеся в песках караваны верблюдов, дворцы в тенистых садах, мечети с узорными минаретами, пестрые базары – вот лицо громадной империи, простиравшейся от Пиренеев до Инда; стрельчатые арки мавзолеев, украшенные шедеврами каменной каллиграфии, стихи, пронизанные тонким ароматом намеков, благоухающие глубоким чувством, переливающие