в своем лоне бесценную инкрустацию из вечных мыслей, сочинения по разным областям знания, хрустальными родниками вливающиеся в исток европейской науки, – лицо арабской культуры.

Но ведь море, море, бьющееся в берега Аравии с востока, юга и запада, омывающее Сирию и Египет, Алжир, Марокко, Испанию, – неужели страх перед ним был у арабов сильнее страсти к познанию мира, сильнее даже грубой необходимости обмениваться товарами с дальним восточным миром? «Да, – отвечают ученые-арабисты, – это так».

«Ислам боится моря; с самого начала он был подавлен ощущением морского превосходства неверных и практически почти не прилагал никаких усилий, чтобы оспорить их господство» – это слова Мартина Хартмана (1913 год). «Мусульмане… не слывут большими любителями морского дела» – так отозвался Бернар Карра де Во в 1921 году. «Моря арабы не любили», – это говорит… да, это сказал Игнатий Юлианович Крачковский в работе 1937 года «Арабская культура в Испании». Какое единодушие и какие имена! Я опускаю усталую голову на листы своей диссертации, потом поднимаю глаза к тусклому окну над столом. Во мне рождаются возбужденные вопросы, и на каждый, как на игральную карту карта козырной масти, ложится воображаемый ответ, то, что я мог бы услышать от корифеев. «Позвольте, но вот эти семь путешествий Синдбада-морехода, описанные в «Тысяче я одной ночи»… разве рассказ о них не отражает развитой навигационной практики?» – «Нет, батенька, это просто литературный прием: для разнообразия действие части сказок перенесли с суши на море. Понимаете? Острота ситуаций… И заметьте: это сказки. Синдбад – сказочный персонаж». Мне видятся лица моих собеседников, их выражение – то учтиво-холодное, то снисходительное, то озабоченное, проникнутое искренним желанием уберечь меня от сильного увлечения новой идеей. Игнатий Юлианович в разговорах со мной то и дело употребляет слова: «Трезвость… Осторожность… Неторопливость…» Да, конечно… Игнатий Юлианович, но нельзя же приказать свежему вихрю дуть с меньшей силой, чем он дует! Увлеченность пройдет, ее сменят именно трезвость, осторожность, неторопливость, и очень скоро. Уже сейчас – видели бы вы, по скольку раз я перечитываю каждый стих из рукописи лоций, прежде чем записать перевод, как долго думаю над книгами прежде, чем сформирую свое отношение, запишу мысль! Но увлеченность дает крылья, нужные для того, чтобы взлететь над миром привычных представлений, взглянуть на него сверху острым и недоверчивым глазом. «Сомневаюсь – значит мыслю…» И вопросы продолжаются. О, у меня их много! «Скажите… Ну, а вот морские рассказы десятого века, судовладелец Бузург ибн Шахрияр… Это тоже фантазия?» – «Трудно сказать, знаете… Какая-то доля реальности здесь, может быть, и есть, но вряд ли она значительна: ведь восточные моряки не ходили в открытое море…» – «Почему вы так думаете?» – «Это общеизвестно. Потом Бузург ибн Шахрияр… Обратите внимание, ведь это персидское имя, не арабское…» – «Но рассказы-то написаны по-арабски!» – «Ну и что же, тогда каждый мало-мальски образованный человек писал по-арабски, будь он еврей или перс». – «А Фирдоуси?» – «Так то Фирдоуси!..» – «Ну, а каким путем арабы смогли завоевать средиземноморские острова?» – «Каким? Нанимая суда в Сирии или еще где-то там: в Восточном Средиземноморье судостроение было развито исстари, вспомните «корабли Библа»… Нанимали и местных капитанов, сами-то арабы – какие они моряки!» – «А сообщения географов? Ал-Мас'уди говорит о плавании из Восточной Африки в Оман, ал-Идриси упоминает о плавании «Соблазненных» в Атлантическом океане, вот еще в девятом веке Ибн Вахб…» – «Все это достаточно туманно, друг мой. Такие разрозненные сведения надо принимать с большой осторожностью, речь идет, по-видимому, о единичных, случайных актах…» – «Не слишком ли много случайного?» – «Нет, его слишком мало для концепции, которую вам хотелось бы построить». – «Ну, хорошо. Но адмирал Сиди Али Челеби…» – «Челеби – это уже другое дело. Но ведь он представитель турецкого мореплавания…» – «Челеби в своей «Энциклопедии небес и морей» опирается на арабские источники, он сам говорит об этом». – «Ах, это те самые источники, которые, как установил великий Рено, до нас не дошли?» – «Да… Точнее, он не дошел до них: ведь четыре из пяти арабских сочинений, на которые опирается Челеби, заключены в рукописи, поступившей в Парижскую национальную библиотеку еще в восемнадцатом веке, вспомните упоминание Аскари в 1732 году… А в 1860, еще при жизни Рено, национальная библиотека приобрела вторую рукопись, где сохранился и последний, пятый, из называемых турецким адмиралом трактатов – «Книга польз» лоцмана Ахмада ибн Маджида, пятнадцатый век! Так что все арабские источники энциклопедии Челеби находились у французского корифея буквально под руками в течение всей его жизни (он умер в 1867 году), и вот загадка – как мог он не наткнуться на них, не оценить, не обнародовать их, этот создатель знаменитого Introduction generale a la geographie des Orientaux[9]?» – «Вряд ли эти давние документы сейчас поддаются расшифровке. Вспомните авторитетное мнение де Слэна, высказанное им в каталоге, а ведь это уже 1883–1895 годы: «Язык трактата растянут и насыщен техническими терминами, смысл которых понятен лишь плававшим по Индийскому океану». Так сказано об упомянутой вами «Книге польз», но, по-видимому, это можно отнести и к остальным произведениям сей достаточно темной литературы…» – «Хорошо, оставим пока вопрос о сложности текста! Но после 1912 года, когда Ферран впервые вытащил на свет божий эти две рукописи старых арабских лоцманов (впервые после того, как одна из них недвижимо пролежала в парижском хранилище полвека, а другая двести лет), разве не ясно, что такие сложные мореходные руководства не могли возникнуть в арабской среде случайно? Экономическая необходимость порождает навигационную практику; последняя создает соответствующую литературу. Значит, уже самый факт наличия этой литературы еще до раскрытия внутренних деталей дает право видеть историю арабов не совсем такой, какой она рисовалась нам на университетской скамье, тут есть нечто совсем новое, не знаю еще его объема и всех его черт, далеко не знаю… Но оно есть и придет в наши книги…» Я приникаю к своим внутренним голосам, чтобы услышать второй: возражение оттачивает мысль. Но корифеи смолкли! Я напряженно и жадно слушаю тишину.

Да, диссертация стоит и большего, гораздо большего, чем я успел ей дать до сих пор. Но работа и томила. Нередко меня начинали раздражать и малопонятный морской язык, и множество непривычных географических и звездных имен, и напряжение от постоянной временной и пространственной абстракции, и даже нарушения классического стиля в письме рукописи. Пальцы тоскливо пересчитывали груду непрочитанных листов: еще много! Уже далеко отступила тьма, окутывавшая первые страницы лоций, уже глаза и ум проникли в самые дебри текста, уже, кажется, можешь умозрительно охватить весь документ, – ан нет, не покорил ты его еще, и столько чуждого, непонятного глядит из каждого угла впереди!

Усталость. В такие минуты я вставал из-за стола и принимался