— А последняя подала на него в суд, а значит, выбрала другой способ защиты и мести…

— Да, как-то так. Хотя я, если честно, понял бы и колодец. Ты не представляешь, что он с ней вытворял. Однажды щипцами для завивки — он еще и завивался, не хило, да? — схватил ее за ухо. В другой раз — бросил в нее чашку с чаем, попал в голову и обварил кипятком. Она рассказывала, что, к счастью, пострадало не лицо, а только затылок, который потом облысел…

— Зачем она все это терпела? — Маша смотрела на него, нахмурившись. — Ведь точно не ради денег.

— Не ради? — Андрей с сомнением потер переносицу. — Она сказала…

— Андрей, не будь ребенком. Сейчас не эпоха крепостничества, а Елисей — не Салтычиха. Он — красивый, даже слишком красивый, молодой мужчина. — Маша запнулась. — Ну, конечно… — И она вернулась к чтению.

— Что — конечно? — потянул он ее за рукав, требуя объяснений.

Маша подняла глаза и поглядела на него, как на идиота:

— Очевидно, она в него была влюблена, вот и все.

— «Очевидно», — раздраженно заметил Андрей. — Ей около пятидесяти. А ему — двадцать.

— И? — Маша продолжала на него смотреть со спокойным ожиданием.

— Хочешь сказать, что любви все возрасты покорны?

Маша улыбнулась:

— Примерно так, милый. Примерно так.

— Все равно, — упрямо мотнул он головой. — Какие бы там у них ни были извращенные страсти — надоело мне это все! Не находишь, что у нас в последнее время перебор с гламуром? Все эти актрисульки, телеведущие, манекенщики, тьфу!

— Я нахожу, что у нас перебор с висяками, — посерьезнела Маша. — И мне это ужасно не нравится.

В Норвегии, родине белокурых и голубоглазых женщин, особенно подходящих под идеальный арийский типаж, романы между немецкими офицерами и норвежками особенно поощрялись. С 1940-го — даты вторжения полумиллиона фашистских войск на территорию страны — эти связи дали внушительное «чистокровное» потомство. Тысячи младенцев воспитывались в норвежских «Лебенсборн». После войны эти женщины сделались париями, впрочем, как и их дети, разом превратившиеся из идеальных арийцев в «немецкое отродье»: их преследовали в школе и на улице, издевались и избивали. Взрослые видели это, но молчали. Или участвовали. Главврач крупнейшей психиатрической клиники Норвегии объявил женщин, согласившихся на связь с немецкими офицерами, «умственно отсталыми». Соответственно, и дети их считались неполноценными. Вначале детей хотели отправить скопом в Дойчланд — мол, нам вашего не надобно, но послевоенная Германия лежала в руинах. Какое-то время серьезно подумывали о массовом переселении «ублюдков» в Австралию. В результате — все они отправились в интернаты, психические лечебницы. Здоровые дети росли рядом с тяжелыми шизофрениками, детьми, страдающими недержанием… Одной из tyskeungar — немецких детей оказалась будущая солистка группы АВВА Анни-Фрид Лингстад. Ее 19-летняя мать покончила с собой, когда отец-сержант покинул Норвегию и вернулся к законной жене. Женщины, родившие детей от «бошей», везде подвергались публичным оскорблениям, будь то Франция, Бельгия или Польша. Но нигде больше характер этих преследований не был таким массовым, и…

Давно у Нади не было такой удачной недели. Все у нее спорилось, все удавалось. Нельзя сказать, что раньше судьба поворачивалась к ней попой — эта сторона в принципе зарезервирована не для девушек ее внешности… Но та мрачная туча, что стояла, набухая чернильно-черным на горизонте, рискуя в любой момент излиться на нее серой, пеплом и пламенем, ушла, будто ее и не было. Рассосалась. И Надя поняла, что дышит наконец полной грудью и живет, не ожидая от жизни никакой подлянки. Конечно, она мгновенно выкинула из шкафов то уродливое и убогое обмундирование, что использовалось ею на ролевых играх. Вбила номер придурков в черный список, чтобы больше никогда-никогда не слышать их ужасную неграмотную речь, не видеть ублюдочных лиц. Она прямо светилась от радости, никакой траур не мог скрыть сияния глаз, никакая воля не могла удержать опущенными уголки губ. Но надо было делать вид. Хотя бы чуть-чуть, пока не уляжется шумиха, пока еще не утихли эти заламывания рук от разнообразных чиновников и ученых всея мира — мол, бедняжка, какая невосполнимая потеря! Под предлогом траура она попросила в деканате пару недель. Пару недель, чтобы прийти в себя, объяснила она секретарше декана, похожей на городскую замызганную птичку вроде галки. И та услужливо поскакала к начальству, а декан не поленился, вышел сам, чтобы выразить ей, та-та-та, свои соболезнования. На самом деле ей необходимо было выиграть время, чтобы расслабиться, не притворяться, когда «горе особенно остро» — как сказал декан. А когда «оно станет менее острым», она уже сможет вернуться в универ, и никто не будет удивлен странным поведением профессорской дочки. И вот эта-то неделя, прожитая на воле, без смутной угрозы сверху, и была самой сладкой. Вчера ночью она даже отправилась в одиночестве в ночной клуб, где отшивала всех желающих угостить ее мохито и виски с колой. Нет, в мелькании огней, в дрожании ушных перепонок, в бешеном дикарском танце она давала волю своей долгожданной свободе. Даже, усмехнувшись, вспомнила она поутру, орала что-то, пытаясь перекричать музыку. Надя потянулась — утро, правда, оказалось весьма относительным — полдень? Свесившись с постели, нащупала мобильник; зарядки осталось совсем ничего, но время он ей показал — час дня. Завтракать поздно. Пора сразу обедать. От отца ей остались деньги, и немаленькие: папаша не любил тратить. Даже не то чтобы жадничал, просто не особенно понимал, на что ему эти шуршащие бумажки. Гениальный дурачок. Надя же не выдержала и, несмотря на необходимость соблюдать комильфо, что на поверку означало не срываться в безудержный шопинг, все же за эту неделю слегка изменила своим привычкам — она обожала хорошо поесть. А хорошо поесть в Москве и поесть дешево были, как ни крути, два взаимоисключающих понятия. Она замерла, прислушиваясь к своим желаниям — чего бы ей хотелось? И кивнула себе же, поняв, что хочется ей, как обычно, — лобстера. Лобстера и какое-нибудь немудреное белое вино к нему. Главное, похолоднее. Да, так она и сделает. Конечно, эдаких лобстеров, каких она едала в Новой Англии, тут не подают. Но зато здесь не издеваются над бедным животным, запекая его в сухарях и чесноке. В этом месте он слишком дорог, чтобы с ним экспериментировать, полностью испортив его нежнейший вкус. Нет, облизнулась, влезая в узенькую замшевую юбку и застегивая темно-зеленую блузку, Надя, — только лимон. На худой конец — крепко взбитый домашний майонез. Взглянув на себя в зеркало, углядела круги под глазами — немудрено после такой-то ночи. Но решила не замазывать — во‑первых, если вдруг встретит знакомых, полное попадание в образ безутешной дочери. Во-вторых — и в-главных — темные круги, как ни парадоксально, только оттеняли глаза, делали их больше, выразительнее. Да и вообще — наплевать, так сойдет.

Ресторан рыбной кухни располагал террасой на воздухе с видом на пруды. Все столики оказались заняты, несмотря на цены: место отличное, да и морепродукты тут всегда наисвежайшие. Лобстера Надя себе выбрала сразу у входа, в аквариуме, и прикончила его раньше всех. И теперь, заказав легкий десерт — малиновый шербет, без особенного любопытства осматривала здешнюю публику, чуть заметно морща нос, — крупные чиновники, молодые зубастые бизнесмены. Скукота. Те тоже бросали на одинокую красотку заинтересованные взгляды, но подходить стеснялись. Не время, да и не место.