из музыкантов завел мотив, полный радости, и Абнер коснулся губами края чаши.

От холодной воды свело зубы, но из-за жажды на вкус она казалась сладкой, как мед. Он пил долго и жадно, и мысли его замерзали, замирали, не давая разыграться страху. «Позволишь ему укусить хоть один раз, и этот шакал будет изводить тебя до конца дней», – говорил Стеврон, потрясая перед лицом огромным волосатым кулаком.

Стеврон.

Абнер внезапно поперхнулся и закашлялся. Руки его, и прежде не желавшие слушаться, стали вялыми и слабыми, и чаша полетела вниз, заскользила по мрамору. Абнер ухватился за горло, захрипел и зацарапал кожу ногтями. Что-то поднималось изнутри, что-то жадное, ненасытное, обитавшее в нем все это время. «Слезы бога очищают», – вспомнил Абнер.

Люмина чадила – совсем как тогда, когда яграт принимал его, нового сына, в большую семью. Все мы здесь – дети Слепого бога, и все равны.

Но кто-то, согласно закону жизни, всегда равнее прочих.

Гул наполнил голову, собираясь ее взорвать. Что-то теплое и липкое потекло из носа, и Абнер посмотрел на перепачканную перчатку. Риг разинул рот, но Абнер ничего не слышал – все звуки разом исчезли, и свет, вспыхнув, начал медленно гаснуть.

Зрение подвело Абнера, и мир, помутнев, медленно растворялся перед глазами.

Вода поднялась из желудка и вылилась наружу. Ее было слишком много, гораздо больше, чем Абнер успел выпить. Она текла по ступеням, и гвардейцы, не выдержав, торопливо отскакивали прочь от раскорячившегося короля. Абнер закашлялся, но воздух никак не желал искать дорогу в легкие. Боль пронзила виски, и мир снова заголосил, забормотал, захрипел. Колени его ударились о камень, и кто-то закричал, но что именно – было не разобрать.

«Отрава. Меня убили», – успел подумать Абнер, прежде чем его мысли угасли.

Глава 11

Бремя мертвых королей

 иссушенной солнцем траве стрекотали кузнечики. По блеклому небу сновали перистые облака, и птицы, гонимые зноем, улетали к темной полосе леса. Или в Мегрию – подальше от крепости из красного кирпича, детских слез и криков. Рунд представила, как сейчас должно быть прохладно в Митриме. Воспоминание о любимых тропках и ручьях, о ласковом прикосновении мха и травы к ногам полоснуло ножом по сердцу. Надо забыть обо всем, что было. Пустые мысли приносят много горя.

Прошлого не вернуть – так говорил и наставник Гатру. Сейчас он, заложив руки за спину, стоял перед ними и в нетерпении дергал подбородком. Смуглая кожа Гатру с годами покрылась старческими пятнами и сморщилась, отчего он напоминал черепаху. Рунд видела их – тацианцы держали таких при себе вместо котов и собак. Обожженную сторону лица наставника покрывала корка, сочащаяся сукровицей.

Говорили, этот подарок на прощанье оставили ему калахатцы. Гатру был при осаде замка лорда-хромоножки, когда тот еще крепко стоял на двух ногах. Кипящая смола обезобразила Гатру, а мечи Калахата отрубили половину ноги. Деревянная культя скрывалась под широким балахоном. Двух вещей у Гатру отнять не смогли: его силу и его дух.

Тонкие сандалии не спасали от раскаленного песчаника, но другой обуви им не давали. Солнце обжигало лысую макушку. Пот стекал по лицу, туника липла к спине. Трава тихо шелестела вокруг утоптанного пятачка, и Паучья крепость, воздев к небу четыре круглые башни, притаилась вдали, раскрывая на ветру огромное алое знамя. Ее можно было закрыть ладонью и представить, что крепости больше нет. Небольшое утешение, но лучше, чем ничего.

Губы потрескались и кровоточили, и Рунд постоянно облизывала их. Но от этого делалось только хуже. Во рту стало сухо – не только от жары, но и от волнения. Рунд сжимала в руке длинную палку с деревянным тупым наконечником. Тяжелую, гладко отполированную чужими руками. Такие же были и у других детей.

– Первое сражение – самое важное, – сказал им наставник Гатру. Рот его при разговоре съезжал набок, словно невидимый рыбак цеплял нижнюю губу на крючок и тянул вверх, как добычу. Но смеяться над Гатру не хотелось: светло-серые глаза таили в себе что угодно, только не добро.

– Именно здесь, во время первой битвы, вы обретаете первых друзей и первых врагов. И начинаете понимать, годитесь ли на что-то.

Голос у Гатру оказался неприятный, сухой, как и шершавые ладони, которыми старик щедро раздавал подзатыльники. Рунд за несколько дней получила не меньше трех десятков.

Рунд подняла палку. Она сражалась и раньше – в шутку с детьми конюхов и прачек, но тогда они просто играли. Сейчас те же самые дети – крепкие, привыкшие к труду с малых лет – повалили Рунд в песок и с наслаждением били по ногам. Наставник Гатру долго не вмешивался, а когда Рунд, лежа в лазарете на деревянной койке, заплакала, наградил пощечинами.

– За это тебя не будут кормить два дня.

– Но почему? – Голова у Рунд кружилась от обиды, одиночества и гнева. Слезы лились по грязному лицу, и, стирая их, Рунд пачкала белые повязки. Пахло едкой мазью, которую молчаливый лекарь наложил на ссадины. – У меня один глаз! – Лицо Гатру сморщилось в брезгливой гримасе. – Я не могу драться, как они. Я не вижу их всех. Мне неудобно!

– Ты думаешь, они этого не поняли? – резко оборвал ее стенания Гатру. Немного помолчав, старик внезапно задрал подол балахона до колен. Правая – волосатая, худая и кривая – нога нелепо торчала из-под светлой ткани. Левая же существовала только наполовину: плоть ниже колена заменяла искусно выточенная деревяшка, крепившаяся на ремнях. Но хоть нога и была ненастоящая, Гатру продолжал надевать на нее сандалию. – Калек считают мясом на любом поле боя, спроси кого хочешь. Так не дай им усомниться в этом – покажи, что ты жертва. А после нанеси удар. Вот в чем твое преимущество – в неожиданности. Никто не увидит в тебе ни врага, ни достойного соперника. Но имеет ли значение, какой тебя видят другие? У каждого калеки – свой талант.

Увидев, что Рунд все еще плачет, Гатру отвесил ей затрещину, от которой головная боль сделалась сильнее. Проверил бинты и ткнул в грудь длинным желтым ногтем.

– Два дня без еды.

Голод и впрямь изводил желудок, и Рунд зажмурилась, пытаясь унять дрожь в руках и ногах. Но это не помогло. В лицо дохнуло жаром, солоноватый пот покатился по губам. Рунд лихорадило. Озноб дрожью проходился