Шофера Рустема решил не вызывать, зачем посвящать порядочного человека в грязные журналистские игры? Адрес он знает, сам прекрасно сядет за руль и прямиком поедет в «Захматкеш». Звонить Наджи, пожалуй, не стоит, зачем обременять Макки и господ веваковцев лишней работой? Сегодня вторник, почти полдень, Наджи обязан быть на месте. И в Бюро он не станет заезжать, встреча с Мехрибан была бы нежелательна, он мечтает о том, чтоб ее увидеть, но именно сейчас встреча с ней могла бы пустить операцию по предсказуемому, но неправильному пути. На кожаный диван в кабинете.

«Отставить мандраж, — сказал он себе. — Шутки шутками, но позвонить в Бюро старшему переводчику Казаряну все же стоит». Он всегда так делал, когда задерживался, звонил Алику и предупреждал, что будет позже.

Приблизился к телефону и, матюгнувшись, вспомнил, что обойтись звонком не получится: деньги, которые требовались на подкуп Наджи, находились в сейфе, в его кабинете в Бюро, и, значит, придется заехать на работу. Хоть мельком, незаметно, косым дождем, но все-таки придется. Главное, чтобы она его не заметила.

Подъехав к клубу вьюном проник в вестибюль и скрылся в своем кабинете. Деньги из сейфа — одна минута; Костромин говорил о пяти-шести тысячах, дурак он, этот Костромин, на всякий случай он возьмет десять, разделит их на две равные части, и пусть будут. Вот так, две по пять, по одной аккуратной пачке в каждом внутреннем кармане пиджака. Все, можно идти.

Ноги вывели его в коридор, должны были довести до входной двери и вынести на улицу, но вдруг, не подчинившись, повернули и потащили Сашу к комнате переводчиков. Как будто решили за него, что увидеть ее издали, хоть одним глазком, просто увидеть и уйти — ничем ему не грозит.

Увидел, что на месте ее нет.

И его увидели.

Почтенный господин Гахремани, отец Мехрибан, сразу вышел к нему в коридор.

— Раис, дочь просила передать, что заболела. Неделю будет болеть. Я надеюсь, вы все понимаете, раис…

Понимал ли он? Еще бы. Скотина Макки дал ему сорок восемь часов, но прихватил Мехрибан заранее. Чтоб давить на него, чтоб вынудить его на звонок и согласие. Примитивный неизобретательный шантаж. Господи, как они все похожи. Что ГБ, что ВЕВАК — один черт, дружки не разлей вода. Удачная пакость одних мгновенно пускается в ход другими. Браво. Аплодисменты. Но нет, Макки, зря ты надеешься на благорасположение начальства, тебе не обломится, я тебя подведу. Хотя… я ведь тоже надеюсь на милость своих гэбэшных хозяев, разве не так? Так. Мы с тобой, Аббас, в одном и том же дерьме. Нас с тобой не жалко, друган, жалко только Мехрибан…

Ехал по городу среди оранжевых такси и думал о персиянке.

Внезапно мысли его перескочили на Светлану, и утробная, ознобная тоска по ней, по Москве и по дому перехватила горло. «Светка, родная, я запутался, помоги», — мысленно закричал он ей через тысячи километров, уверенный в том, что она его услышит и поможет.

В этот момент он без ошибки почувствовал, что стоит ему воочию увидеть Светку, а еще лучше, коснуться ее руки, как страсть к Мехрибан выйдет из него, как ненужный выдох, и испарится навсегда. Он не верил в бога, но в проникающее, дальнее могущество Светки верил, как и в то, что она, вместе с родителями и дедом, постоянно его оберегает. Только сейчас он вдруг сообразил, почему никогда не придавал значения изменам. Потому что явление под названием Светка и его измены не имеют между собой ничего общего. Потому что, изменяя, он изменяет не Светлане, но только самому себе. Сам изменяет, сам себя за это казнит — так было после Анжелки. Или не казнит, так происходит после Мехрибан. Но если у Светки другое мнение, он сумеет ее переубедить, он вымолит прощение, потому что любит ее.

«Захматкеш» было выложено буквами на фасаде двухэтажного кирпичного здания. «Пан или пропал», — сказал себе Саша. Хотя прекрасно знал, что название газеты переводится как «труженик».

Подъезжая, вертел головой в поисках того, кто должен был ему пособить, но никого не смог обнаружить. «Спасибо тебе, Костромин, — подумал он. — Ты настоящий учитель».

Ласточку свою, бежевую «Волгу» с дипномерами примкнул к бордюру мостовой в пятидесяти метрах от редакции, и остаток пути прошел по серым плиткам тротуара как глубокомысленный уличный пешеход.

«Было тридцать шесть, осталось двадцать четыре, — думал он, — время еще есть, и вряд ли Макки предпримет что-нибудь радикальное до истечения ультиматума; так что у меня еще есть шанс все благополучно успеть: и обработать Наджи, и заручиться поддержкой Костромина».

Все ему было очевидно, кроме одного. «Ты идешь на это ради себя или ради Мехрибан?» — спрашивал он себя и не мог найти ответа. Пытался в это уравнение подставить ответ другой и вроде бы подходящий, что идет он на вербовку ради страны, в интересах Союза и как патриот, но этот ответ в уравнение никак не вставал, «не впрыгивал», как говорила когда-то так ценившая его математичка Клавдия Александровна, не впрыгивал потому, что был неправильным. Вопрос остался без ответа. «Не страшно, — решил он, — множество человеческих вопросов не имеют ответов».

Потревожил лежавшего у дверей мутноглазого пса; судя по сонной собаке, подумал он, давно никто в редакцию не заходил, но тотчас поправил себя, что это совсем не факт.

Седоусый охранник в черном френче с белыми ремнями, зацепив было Сашу взглядом, ни о чем его не спросил, но это Сашу не насторожило. Ток опасности уже покинул его, он был спокоен и расслаблен, он доверил себя судьбе. Узкий путь на второй этаж, проложенный меж завалами из старых газет, преодолел легко и даже изящно.

— Рад вас видеть, господин Наджи, — с порога главного кабинета мажорно объявил Саша. — Как самочувствие?

— О-о! Благодарю-у! А уж как я-то рад вас видеть! — просияв, ответствовал Наджи, подымаясь из неглубокого вертлявого кресла и протягивая гостю сразу обе мягкие изнеженные ладони. — Как ваше здоровье?

— Спасибо. Моя радость все равно вдвое больше вашей, — сказал, пожимая хозяину руки, Саша.

— Вы так думаете? В таком случае я не рад, я счастлив вас видеть, господин Сташевский, — сказал Наджи, указывая гостю на кресло напротив. — Счастье выше радости, согласитесь.

Оба поняли, что уже сказали друг другу «здравствуйте» и приветственная церемония завершена, пусть коротко, зато вполне традиционно. Оба поняли, что еще слишком рано говорить о делах. Бумага и деньги подогревали Сташевскому грудь, но он терпел.

Все тот же, на все руки, охранник в черном внес чай.

Последовала неторопливая церемония чая с очень важными разговорами о погоде, по ходу которых Саша все пытался сообразить, с чего начинать главную песню. Требовалась первая нота, единственная и точная. «Фальшь и разведка — две вещи несовместные», — сделал он открытие.

Солнце, выжигая комнату, заставляло его щуриться и невольно растягивать губы в узкой китайской улыбке.

И Наджи был мил, вежлив, вальяжен и сладок, в разговоре музыкально растягивал слова и фразы, постоянно употреблял «пожалуйста» и «о, будьте так любезны!», а с лица никогда не снимал улыбку, масленую и немного льстивую. «Манилов восточного разлива», — сказал себе Саша.