Картина, как обычно, зацепила сразу. Все в ней было знакомо и обжито, как в старом доме, все в ней было так искренне и так душевно, что снова вызвало переживание. Музыка, море, закат, спортивный автомобиль, Трентиньян, сквозь дождь и мглу несущийся к своей единственной Эмме, и, наконец, встреча и тихое счастье влюбленных снова выбили из Светланы слезы и простой вопрос: почему не бывает так всегда? Почему у нее с Сашей не так, хотя должно быть именно так, только так, не иначе! Интересно, ненароком выскочил вопрос: как могло бы быть у нее с Орлом? Покосившись на него, поглощенного фильмом, она себя отругала за вопрос, перечеркнула его в себе — он был незаконен и абсолютно глуп, но, странное дело, вопрос не провалился в память, не расплылся в ней бессмысленным пятном, но по ходу фильма и нежных сцен стал беспокоить ее напоминанием о себе и требованием ответа. Ответа, которого она не знала.

С Толькой, касавшимся ее горячего локтя, может быть, тоже происходило нечто подобное или, в силу реактивной мужской прыти, даже более яркое переживание — ничего удивительного, два молодых биополя взаимодействовали и подзаводили душевные механизмы друг друга. Иначе никаким другим научным фактом не объяснить того, что случилось пятью минутами позднее, когда музыка и фильм достигли кульминации, когда завороженный зал высоко вздохнул и звучно всхлипнул даже непрошибаемый, мечтавший о советском счастье молодой зритель.

«Я люблю тебя», — услышала легкий шепот Светлана, обернулась в сторону Анатолия, но сперва ничего не поняла.

Орел, словно окаменев, не отрывался от кино. «Был шепот или не было? — засомневалась Светлана. — Было ли короткое, как выдох, признание или ей так только показалось?» Толька, очарованный картиной, не шевелился. «Показалось, — решила Светлана. — Странно, кажется обычно то, чего желаешь и ждешь, но я ведь не желаю, не жду… или я вообще ничего в себе не понимаю?» Но, чудо, не успела она додумать, как его рука, действуя самостоятельно, будто сама умела мыслить и отвечать за свои поступки, пролезла под ручкой кресла на Светкину территорию и мягко легла на ее колено.

Оба продолжали неотрывно смотреть на экран, где в объятиях и нежности торжествовала французская любовь, но конкретное нашествие руки отвлекало их от фильма и заставляло думать о том, что происходит сейчас между ними и в них самих.

Светкина коленка была округлой, трепетной, горячей и желанной; Толина пятерня на ней с трудом удерживала себя в неподвижности, пресекая в себе кипящее желание дальнейшего продвижения.

Его рука была большой, работящей, тяжелой и теплой. Она грела коленку, как наполненная грелка, — долго, глубоко и щедро. Но ее тепло было не родным.

«Я глупа, — думала Светлана, попрекая собственное естество. — Сама виновата, сама допустила — и как я могла согласиться на такое кино?! И так он подло, в темноте, как тать и вор… Что делать? Не хочется его обижать, но, видимо, придется».

Она решительно сбросила с себя чужую руку.

Никакой реакции не последовало. Анатолий по-прежнему глазел на экран.

Фильм кончился.

Высветлив линялый зеленый шелк стен, вспыхнули бронзовые люстры потолка, ожили, зашевелились зрители, но ни он, ни она ни звуком не упомянули случившийся эпизод.

Он впервые обернулся к ней, и она отметила, что у него, обычно бледного, свекольно горят щеки. «Хорошее было кино», — сказал он. «Кино было хорошее, — с нажимом на первое слово ответила Светлана, — но больше я такого не хочу». Они переглянулись и много чего прочли друг у друга в глазах; Светлана отвернулась и, легко поднявшись, двинулась меж кресел к боковому проходу. Орел последовал за ней, за ее светлой пушистой головой, цветастым платком, наброшенным на серый норковый воротничок пальто, за всем ее невесомым обожаемым существом. Да, он был остановлен и отброшен, но все равно ликовал. «Могла бы заорать, уйти, врезать пощечину — но ведь не заорала, не врезала! Значит, не все для меня безнадежно и шанс есть?!»

«Скорее домой, — думала она. — Отсоединиться, отвязаться от него любой ценой, укрыться за толстыми стенами и больше никогда не вестись ни на какие его слова. Скорее, скорей…»

Вышли из «Иллюзиона» на холодный пронизывающий вечерний сквозняк. Он предложил ей где-нибудь посидеть, любое кафе, ресторан на выбор — отказалась. Предложил отвезти домой — посмотрела на него и сказала: нет. Он приблизился к ней, взяв за руку, поклялся, что «кино больше не повторится» и распахнул «Жигули».

Ехали молча. Наконец, он произнес единственное слово, которое она не могла не одобрить. Он сказал: «Прости», она кивнула.

Клятву он сдержал, хотя, судя по прыгающим по лицу желвакам, это далось ему нелегко: каждый мужчина знает, что автомобиль весьма удобен для того, чтоб нарушить данное женщине обещание быть благоразумным. Она оценила его благородную скованность; мало того, завидев издалека свой светло-желтый дом и три свои темных окна, она вспомнила, что в квартире пребывает сегодня одна, и лукавая мысль, не пригласить ли Орла на чай-кофе, ненароком влетела ей в голову, но, впрочем, тотчас в ней испарилась.

Вошли в подъезд, гулкий, сталинский, с высоким потолком и синими, разделенными бороздками на бездушные квадраты стенами. Она не хотела, чтобы он входил, начала прощаться на улице, но он, отжав тяжелую дверь, все-таки проследовал за ней в подъезд в интуитивном желании подольше не расставаться и проводить хотя бы до лифта. И вдруг предложил вместе встретить Новый год.

Она замешкала с ответом; она подумала о том, что вот, пожалуйста, все может для нее сложиться хорошо и даже благополучно. Вот Толька, вот она, вот Новый год на носу, хотя дожидаться его необязательно: можно прямо сейчас позвать Орла к себе и начать новую жизнь. Последнюю крамольную идею должно было бы тотчас растоптать сознание, но, к ее удивлению, этого не происходило; более того, Светлана поняла, что эта идея сознанием и рождена, что она и есть то, чего ей так в последнее время не хватало, и что теперь, с Анатолием, может так счастливо осуществиться.

Он, гордый, ждал ее решения, не торопил.

Медленно, растворившись накануне последнего слова в раздумьях, она двинулась к лифту.

Батарея крашенных поносной охрой почтовых ящиков, уродовавших вестибюль, оказалась на ее пути. Простая механика руководила ее взглядом, пустой и привычный автоматизм, но она вдруг заметила в круглой прорези своего двадцать седьмого ящика белую полосу. Сердце прыгнуло — конверт! Длинный, длиннее обычных советских, значит, международный, значит, от Саши. Мгновенно открыла ящик, достала, надорвала, чуть отвернувшись от Орла, близоруко вгляделась в текст. «Люблю», «единственная», «скоро буду с тобой» — нашла, прочла то, чего хотела, и другие слова долгого письма были ей уже не нужны; жизнь переменилась, обрела цвет и звук счастья.

— От кого письмо? — спросил Толя, хотя прекрасно понял, от кого.

Вместо ответа она вызвала лифт. Улыбалась далекой улыбкой, не имеющей отношения к тому, что здесь и сейчас происходило.

— Пока, — сказала она. — Пока, Толя. Я не смогу на Новый год. Правда, не смогу. Спасибо за вечер. Ты прости…