Захлопнулся лифт. Махнула ему на прощание, вознеслась как ангел ввысь, с улыбкой и блеском в глазах.

Он врезал кулаком по синей стене, и сильная боль принесла ему облегчение. Он вышел на улицу, на звездный простор, глотнул холодного воздуха и немного остудил мозги. «Еще не кончено», — произнес он вслух и рванул на себя дверцу «Жигулей».

Отдельная палата; на окнах жалюзи, словно решетки, на полу полоски солнца. Тюрьма.

Белый потолок, белые стены, белые простыни. Камера.

Блок, растяжка, гиря, противовес. Пытка.

Десять дней, две недели, вечность — сколько длилась пытка? Сколько он пролежал на спине с тяжелыми, словно чугунными, ногами, подвешенными в пространстве? Сташевский точно не помнил, но снова и снова вспоминал то, что с ним произошло. «Это была славная охота, — успокаивал он себя. — Настоящий долбаный подвиг. Когда еще выпадет такая удача? Когда еще ты сможешь так отличиться перед Отечеством, так помочь Мехрибан и так порадовать друга Макки?! У тебя перебиты ноги, но ты ему не уступил. Только зачем все это было? Ради чего? Где ты, учитель Костромин? Раскрой народу глубинный стратегический замысел! Где ты, падаль? Где твой чувачок Кузьмин? Почему не приходит? Жив ли? Или сильно занят, вылизывая тебе промежность?»

А потом, после вечности, Слава Егоров, хирург, благодетель и хороший человек, который, собственно, Сашу и откачал, сделал рентген его несчастных конечностей и, промычав, что все идет нормально, на новую вечность запаковал их в гипс. «Сперва подвешивали за ноги, теперь, как в испанский сапожок, заковали в гипс, — усмехался про себя Сташевский, — гуманная у нас медицина».

Ноги изводили болью, стреляли в сердце. «Повезло тебе, Санек, что всего только ноги», — уговаривал он себя и держался на уколах.

Утром, после завтрака, колола и ставила капельницу медсестра Раечка, курносая, черненькая, кругленькая симпатяга лет двадцати пяти, присланная сюда, в советский госпиталь Красного Креста в Тегеране вместе с мужем, тем самым спасителем Егоровым. Вечером колола яркая блондинка Вера; она была постарше и не замужем; в Тегеран ее направили потому, что она имела отличные характеристики от начальника и знала английский со словарем. Вера лучше Раечки владела шприцем, колола легче комара, но Саше одинаково нравилась и одна и другая. Обе были хохотушки, любили поболтать с молодым дипломатом, и Саше, которому не хватало общения, были необходимы обе. Одна приходила утром, другая к вечеру, весь же огромный, бесконечный день он пребывал в одиночестве и, чем придется, убивал время. Разглядывал портрет Хомейни, висевший, словно икона, в красном углу палаты — мудрый и грозный взгляд бородатого аятоллы почему-то смешил Сашу. Смотрел иранское ТВ — молитвенное и оттого однообразное, оно быстро надоедало и терпел его единственно ради отвлечения от боли. И много читал: на тумбочке, справа от койки, топорщилась стопка книг, принесенных Верой из госпитальной библиотеки; Саша начал было «Двенадцать стульев», но был сильно удивлен, обнаружив, что тридцать две страницы любимого текста выдраны из книги чьей-то безвестной любознательной рукой.

Но более всего — думал. Осоловев от книг, телевизора и Хомейни, он откидывался на спину, закрывал глаза, и в голове вспыхивала круговерть живых картинок, озвученных разнообразными вопросами, — такое начиналось кино. Простое кино, в котором невозможно было разобраться. Оно начиналось с Костромина и виски, продолжалось сладким Наджи и зловещим Макки за стеклом наезжавшего автомобиля, потом возникала танцующая Мехрибан и в паре с ней легкая счастливая Светлана; далее, он заметил, порядок нарушался, картинки и вопросы к ним мелькали все бессвязней и резвей: дед Илья с кружкой чая, посол с китайской справкой, Кизюн и порнуха, Сара и фрукты и нервно курящий, стреляющий глазом по сторонам Кузьмин, и Альберт, и Сухоруков с его «жену — не положено», и друг Толя Орел, и снова Мехрибан, и снова Светка, читающая ему Ахматову. Он не понимал, для чего возникают у него эти картинки, пытался отыскать в них какой-нибудь общий, связующий смысл, но ничего найти не мог, на мозги нападала путаница, он раздражался и уставал до тех пор, пока однажды не предположил, что подобного смысла вовсе не существует. Предположение успокоило, все стало на места, но лишь на время, потому что следом во весь громадный подавляющий рост перед ним предстал еще один вопрос: если все это было так бессмысленно, тогда для чего он вообще существует, что ему делать дальше и что, собственно, он в этой жизни может? Глубокая философия на мелких местах повергла его в кромешную растерянность, единственный вопрос, на который сразу нашелся у него ответ, был вопрос последний. Он не смог уломать Наджи, не смог противостоять Макки и, главное, не смог помочь Мехрибан — значит, он не может ничего. Прощай, Мехрибан. Когда-нибудь он встанет на ноги и забудет про костыли, но вряд ли когда-нибудь тебя увидит и, уж точно, никогда не обнимет твои тонкие плечи.

Ему вообще было теперь непонятно, чем далее заниматься. Снова протирать штаны в Бюро, бегать по редакциям, подсчитывать паршивенькие, никому не нужные публикации и писать отчеты в АПН? Неинтересно, обрыдло, не будет он больше это делать, да и радушный ВЕВАК ему этого не позволит. Прощай, Иран! Он напишет заявление послу с просьбой отправить его в Москву «по личным обстоятельствам», есть такая самая безобидная формулировка. А дальше? Совсем уйдет из АПН. А дальше? Неизвестно, наугад, как ночью по тайге, но что-нибудь найдется, перестройка обязательно подкинет шанс. Интересно, что по этому поводу скажет учитель Костромин? А плевать, что бы он ни сказал — плевать. Противно даже думать о нем, пошел бы он подальше. Да, да, пошел бы он подальше вместе со всей своей героической, неприступной Дзержинкой!

Подумал так, осекся, но внезапно почувствовал, что может то же самое повторить вслух. И сказать это в лицо Костромину Засомневался, не поверил себе, перепроверил себя еще раз и снова убедился в том, что да, сможет. Невероятно. Значит, страх покинул его? Вместе с потными ладонями, мокрыми подмышками, бегающими глазами, ложью, подлостью и предательством? Страх, который въелся в плоть и кровь, проел мозг и, казалось, навсегда в нем поселился? «Быть такого не может, — сказал себе Саша, но тотчас с уверенной радостью себя опроверг: — Может. Страх — удел людей здоровых, — сформулировал он, — для людей увечных, покалеченных, как он, страха уже не существует». Сформулировал, понял, что сделал открытие — пусть небольшое, но важное, — и понял, что жизнь продолжается…

Нежданно, весь в белом, влетел спаситель Егоров с еще более неожиданным пучком зеленого лука в одной руке и бутылкой пепси в другой. Спросил: «Как умирает больной?» «Больной умирает нормально, — ответил Саша. — Превращается в здорового».

Лук и пепси — в сторону, подойдя к койке, хирург осмотрел и ощупал Сашины ноги, потребовал пошевелить лиловыми пальцами. Спросил: «Болят?» «Немного есть», — ответил Саша. «Сейчас пролечим», — сказал Егоров и шагнул к портрету Хомейни. Запустив руку за изображение грозного старца, он, к изумлению Саши, извлек бутылку с бесцветной жидкостью, одного взгляда на которую русскому человеку было достаточно, чтобы понять, что оно такое есть. Саше показалось, что ненавистник алкоголя Хомейни от неудовольствия еще гуще помрачнел. Егоров набулькал жидкости с треть стакана и протянул Саше: «Давай». — «А можно?» — «Нужно. Слушай доктора. Спирт — лучшее средство против боли. Самый лучший анальгетик». — «Асам?» — «Охотно. Спирт — лучшее профилактическое средство. От всех болезней». Выпили, и врач немедленно вручил больному пучок лука. «Народное средство. Спирт плюс лук — здоровье гарантировано. Захочешь, глотнешь пепси — тоже, говорят, неплохо, Горбачев исключительно пепси спиртягу запивает, Рейган его научил. Вперед». Саша зажевал спирт луком и вдруг спросил: «А хромать я не буду?» «Товарищ дипломат, ты полная темнота. Легкая хромота очень даже сексуальна, так мне бабы говорили. Но раз ты задаешь такие вопросы — терапию надо продолжить». Выпили еще, Слава ушел лечить больных, а Саша, закрыв глаза, подумал, что с врачом ему повезло, и представил себе, как он с палочкой, хромая, входит в Шереметьево, и женщины бросают на него обжигающие, полные желания взгляды. А Светлана? Как она отнесется к его хромоте? Как она там вообще? Как проходят ее дни? С кем общается, как его ждет? Он стал мечтать о встрече со Светкой и увидел ее, грустную, идущую по московской улице в зимнем пальто с норковым воротничком и двумя бутылками кефира в авоське. Увидел тоскующую, в профессорской квартире, в кресле, в домашней вязаной кофте, с книгой Трифонова или Аксенова в руках. Увидел в душе, где вода струилась по ее гладкому, дельфиньему телу. А потом увидел себя рядом с ней и понял, что ему никогда не станет в жизни плохо. У него есть Светка.