«Я бы уехал», — сыграв желваками, ответил Кузьмин, и Саша понял, что Кузьмин оставил бы его с превеликим удовольствием, но приказ есть приказ, чувачок обязан Сашу прикрывать…

Минуту так пререкались они, может быть, две — больше свободного времени им было не дано; их время, сворачиваясь жгутом, стремглав исчезало в горловине судьбы, но они этого не чувствовали.

Саша стоял спиной к багажнику, Кузьмин — лицом к Саше, спиной к улице. Потому Саша первым заметил разогнавшийся, наезжавший на них вишневый автомобиль и лицо человека, сидевшего рядом с бешеным водителем.

«Аббас?» — только и спросил он себя, мелькнула мысль о том, как интересно кончается мужская дружба, но на явное осознание этого факта не хватило мгновений.

В последний крайний миг, толчком двух рук отшвырнув Кузьмина в сторону от двухсотсильного бензинового монстра, он успел его спасти, увернуться же сам не смог.

Бампер ударился о бампер, сталь о сталь; лязгнули, скрежетнули огромные ножницы и хрустнули, подломились обе перекусанные ими палки-ноги. Саша провалился в темень и мрак.

Под воскресенье, за три дня до Нового года снегопад прекратился, небо прояснилось, и людям Москвы одновременно явились мороз, солнце и хрустящая звонкая красота.

Светлана отложила томик Трифонова и засмотрелась в окно.

На глубокое небо, дальние дымы над фабричными трубами, розовые тени домов на снегу, отмороженные ветви деревьев, бесшумные коробочки троллейбусов и бессмысленных, с седьмого этажа, прохожих.

На время улетела воображением в неблизкие темы и чужие жизни, но снова возвратилась к своей тоске и к тому, что сегодня ей предстояло.

Орел — таран, Орел — доставала, Орел — асфальтовый каток. Чем иначе могла она себе объяснить его твердолобое упорство и то, что, в конце концов, он вырвал ее согласие сходить с ним в кино и провести вечер? Не любовью же? Элементарной охотой за телом, чем же еще! А если вдруг любовью? Если он действительно любит и предназначен ей судьбой? Если она не понимает пока своего счастья и поймет его только со временем? Господи, да примеров таких сколько угодно! Но ведь она-то его не любит! Она любит Сашу, одного только Сашу, больше никого. Но ведь Саша так долго молчит, Саша, похоже, канул и бросил ее. Скажите, что ей делать?

В ней снова начинался мучительный раздор между рассудком и скрытой, но всесильной женской природой. «Не паникуй, жди Сашу, — говорил ей рассудок, — он объявится, вернется, и все у вас будет хорошо». «Молодость твоя трещит по швам, — нашептывало природное естество, — время уходит, Саша может к тебе не вернуться вовсе, так не будь дурой, не теряй Тольку».

И все же она не понимала, как могла согласиться на кино. Согласие, которое означало — Толька уж наверняка посчитал именно так, — что она готова на некоторое с ним сближение. То есть как? Что значит «некоторое»? О каком сближении вообще может идти речь? Какова его конечная цель? Чушь все это, чушь и бред! Можно было бы позвонить, сослаться на головную боль, усталость, ужасную резню армян в Азербайджане, новость, потрясшую всю Москву, да мало ли на что еще, но, уважая себя, она делать этого не станет. Как не станет намываться, наряжаться и причесываться — просто сходит в кино, и все, пусть он скажет спасибо.

И душ приняла с ароматным шампунем, и причесалась а-ля Миррей Матье, и нарядилась, не очень, но все-таки — природой не позволено ей было забыть, что она женщина, молодая и красивая. «Ты куда?» — спросила Полина Леопольдовна. «В „Известия“», — ответила Светлана. Мать сделала вид, что поверила, но сказала, что они с отцом ждут ее завтра на даче, сами уедут сегодня, но чтобы завтра она обязательно приехала, помогла папе с дровами и печкой. И в шесть двадцать, с опозданием на двадцать минут, в наступившей уже темноте, на старинном и громком советском лифте Светлана спустилась вниз и вышла на чистый воздух, к городским огням, закутанным прохожим и морозному пару. Тотчас хлопнула дверца припаркованных неподалеку «Жигулей», и всеобщему обозрению явился Орел; он шел к ней в распахнутой синей «аляске», с решительными глазами и серьезным букетом на пятнадцать красных роз. «Привет!» — «Привет». Розы заставили ее внутренне сжаться: «Провинциальная пошлость! Куда я их дену?», но внешне на лице изображено было приятное удивление и благодарность. «Мне? Надо же». В машину села с непроницаемой улыбкой. В кино, так в кино, в конце концов, ничего плохого она не совершает, Толька просто друг, Толька не забудется и в наступление не пойдет, не посмеет, а если еще повезет с кино, то ничего, кроме пользы, ей не грозит. Не стоит рассказывать об этом Саше, но если он спросит сам, пожалуйста, она расскажет об этом легко и непринужденно, как о факте забавном и несущественном. «Толя, только кино, ты понял? Кино и более ничего», — на всякий случай сказала она и тотчас себя отругала за то, что выступает как пуганая малолетка. «Кино, только кино», — согласился с ней Анатолий тоном, в котором слышались ирония и некоторое превосходство: птичка уже была в клетке. «Кстати, куда мы едем? Что будем смотреть?» — «Любимое кино всех женщин мира!» «Ради бога, — подумала она, — пусть выпендривается и дальше, выпендрежника, если что, приструнить много легче, чем тихоню».

Розы лежали у нее на коленях, источали тонкий аромат, перебиваемый навязчивым и сладким его афтершейвом. «Надушился как извозчик», — подумала она, хотя никогда в жизни не видела ни одного извозчика. Зато она видела Толькин курносый профиль, крепкие скулы и литую шею на широких плечах — все то, что говорит женщине о мужской надежности и что так часто обманывает ее.

Он дерзко помчал ее по набережной замерзшей Москвы-реки, мимо высоких паров бассейна Москва, где массово отмокали москвичи и гости столицы, заиндевелой кремлевской стены, суетливой гостиницы «Россия», и привез к разлапистой высотке в Котельниках; свернул, как настоящий мужик, налево, тормознул лихим юзом и сказал, словно объявил о победе: «Прибыли».

Ах, «Иллюзион»! Ну, конечно, любимый кинотеатр, куда они так часто хаживали с Сашей… Снова вспомнилось и заныло сто крат повторенное имя.

Ах, «Мужчина и женщина»! Жак Трентиньян и Анук Эмме! Хм, он был прав, этот Толька-таран: любимый фильм всех женщин и достойных мужчин. Она видела его несколько раз прежде, но с удовольствием посмотрит еще.

В буфете под резными колоннами сталинского ампира был некоторый выбор: сок бурый томатный или светлый яблочный и бутерброды с пошехонским сыром — кусочки с завернутыми краями неплотно прилегали к черствому белому хлебу. Оказалось, что по душевному сродству — ей не могла не прийти в голову такая мысль — оба предпочли томатный; с пошехонским, хоть и заветренным, получилось очень даже вкусно, настоящее предкиношное угощение.

Анатолий был широк, уговаривал съесть еще один, кстати, последний бутерброд с сыром и сыпал шутками, удачными, признавала она; удачными настолько, что сперва она смеялась поневоле, а потом с охотой, и настроение ее поднималось, словно столбик термометра в летнюю жару. Тем более что, кроме своей аспирантуры, она давно нигде не была, особенно в местах новых или давно забытых, где, как сейчас, ей соседствовали преимущественно молодые глаза, молодые улыбки и общая на всех молодая вера в будущее советское счастье. Противостоять такому единодушному полю было трудно, да и не хотелось ей замыкаться в традиционной отечественной напряженности; в зал он ввел ее под руку и раскованный хохоток; она поймала себя на том, что от смеха ноют мышцы щек, ему ничего не сказала, себе призналась, что с Толькой ей просто и хорошо.