уйти, если к Новому году он не исправится. В конце концов, не цепями же меня приковали? А ей в этом кипятке, что бы там ни случилось, вариться до самого конца. Потому что это её внук, и это она его воспитала. Это он за ней будет — или не будет — ухаживать, когда она перестанет за себя отвечать, и ей, конечно, не позавидуешь.

И вот я ушла и теперь наконец-то хожу по супермаркетам одна. А она, конечно, осталась с ним… и хорошо, если прямо сейчас она тут без него.

Когда эта мысль отпечатывается в моём сознании, я стою уже в овощном отделе и чувствую, как всё моё нутро редкими, но неумолимыми рывками пытается меня о чём-то спросить. Я сдаюсь перед силой этих рывков, слушаю вопрос — и он звучит как единственное, что осталось в этом мире важного.

А что, если сейчас он всё-таки здесь?

Воздух. Мне нужно больше воздуха. Его ведь здесь взять совсем неоткуда, и бежать до него не одну сотню метров. Да к чёрту, хотя бы присесть. Я бросаю свою тележку и стараюсь больше ни о чём не думать, пока не добегу у скамеек на входе в супермаркет. Само собой, я терплю крах.

А что, если прямо сейчас он у меня за спиной?

Охранник перестаёт скучать, и уже добравшись до скамейки, я слышу его заинтересованно-подозрительное:

— У вас всё в порядке?

— Да, — вру я, растягивая губы в подобии улыбки. — Спасибо.

20

— Да, спасибо, — сказал Артём, всё ещё стоя к Мире спиной.

Будто бы издевался. Конечно же, у него всегда было всё в порядке, даже после того, как…

«Извини, дорогой, но ты летишь в чёрный список, а я меняю пароль и возвращаю себе всё: чаты, друзей, их лайки и подписки. Всю прежнюю жизнь».

Автобус нёсся, завывая, в Сориново, и нужно было терпеть. Не вспоминать. Спрятать лицо в колючий шарф, чтобы никто не видел, как кривятся от боли губы, надвинуть посильнее шапку, чтобы никто не заметил, как морщится лоб.

Она встречалась взглядом с людьми и каждый раз вспоминала: у них тоже есть своя боль, и она со своей болью просто одна из многих. Но как же сильно теперь брала эта боль за горло — так, что не оставалось места для того, чтобы думать о чужой. Слишком много было своей, и нестерпимо стало ощущать, как рядом шуршат, ворочаются и вздыхают другие.

Лучше было заткнуться наушниками и слушать, как разворачивается ввысь царственная органная музыка. Она возвращала возможность взглянуть шире, подняться над всем, что случилось не только сегодня, но и в жизни вообще. От этой внутренней высоты тело оцепенело. Мира заморгала глазами, повернулась к окну и взглянула на улетающий за оконным стеклом центр.

Темнел усталый серо-сиреневый вечер. Улицы города загорались огнями гирлянд, и с неба летели бесчисленные снежные мушки — как той ночью, когда они с Миррором стояли на пороге замка в очередном её сне.

Тогда он был совсем рядом, а она думала, что это кто-то другой.

Теперь она знала, что Миррор — тоже она.

Она всегда была совсем рядом с собой, только не хотела этого видеть — даже не решалась раскрыть глаза. А ведь творила свою жизнь вот этими вот руками — и теперь наконец сжала их в кулаки и вернула себе контроль. Вступилась за себя и бросила в лицо слово — последнее ли?

У неё появился шанс. Стало понятно: то, каким будет сегодняшний вечер, зависит от неё. Только вот играть лучше на поле, где ей никто не ставит подножки. И пусть она будет на этом поле одна — у неё всё равно всегда остаётся она.

Никто не мог постоять за неё так же твёрдо, как она сама, и глупо было доверять это другому, тому, кто даже в мелочах порой груб, — а чего-то покрупнее дожидаться не стоило. Но она зачем-то ждала месяцами и попала в опасность.

Он тащил её домой, но у неё не было дома. Было только место, где ей, включая на веранде телевизор погромче и запирая дверь, предъявляли всё. Вспоминали всё: начиная с того, как она говорила загадками в самом начале и как оставила его одного с ушибленной ногой, — и заканчивая тем, что она каждый день выбирает не его, а других, но даже перед этими другими не может вести себя как следует и его позорит.

Она шла за Артёмом по узкой очищенной от снега тропинке, он то и дело оборачивался и рявкал, а люди всё видели — какой же стыд. Как на поводке. Права была Юлька: как собачка.

И что же теперь? Куда же — и с кем?

* * *

1 января 2015 года, дневник Миры

Зря я тогда сожгла дневник. Жизнь в этом теле всё ещё длится, и нужно как-то отмечать, что происходит. Здесь начну заново.

Сегодня я написала Ю. Так глупо, что мы почти перестали общаться. Вот я и подумала: почему бы не взять и не начать снова, чтобы хоть что-то было как прежде. Она так смотрела на меня тогда, а я и не могла ей ничего дать. Даже просто открыться, хотя бы рассказать о том, что происходит со мной, не могла. Казалось, что я обречена проходить это всё сама и мне никто не способен помочь. Сидела, теперь уже одна, в той высокой башне и наблюдала за тем, как огонь пожирает всё, что у меня осталось.

И я только сейчас вижу, насколько же была неправа. У каждого из нас своя битва, и вряд ли найдётся в мире хоть ещё один человек, который разделит её на сто процентов, без жалкой оговорки на ноль целых одну десятую. Но хорошо было бы чувствовать, что кто-то стоит рядом с тобой плечом к плечу, — и знать, что этот кто-то чувствует то же самое и этому рад.

Только мы с Ю., кажется, больше не сможем так встать. И не сможем говорить так, как говорили