Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Тик-так. Тик-так. Мама его любила, ведь так?
Хоть она не удержалась в этой жизни, исчезла, она ведь не бросала его, верно, и другие никогда не оказывались ей важнее?
Точного ответа никогда не было, и вместо любого ответа была её болезнь. Грязная, тёмной воронкой высосавшая все силы и оставившая боль вместо них, а потом и вместо мамы.
С тех пор эта воронка мертвела уже внутри него самого, и те, кто однажды туда заглядывал, став Артёму ближе, отшатывались, а нередко и сбегали. Даже если они и терпели, то совсем недолго, и в конечном счёте так происходило со всеми, кто когда-либо бывал ему реально дорог. Как бы он ни старался добиться понимания, донести свою мысль, удержать — они всё равно уходили. В противовес маме, оставались живы, но всё равно получали место на его мысленном кладбище и покоились там, не заслуживая даже чести быть упомянутыми. Хотя, казалось бы, чего стоило дать ему ещё один шанс? Нет, им оказывалось важнее что-то другое или кто-то другой. Только не он.
И эта тоже ушла.
Туда тебе и дорога. И долго ли ты на этой дороге продержишься, не повернув назад и не прибежав в панике? Спорим, уже сегодня крутанёшься на все сто восемьдесят?
* * *Воронка, разгулявшись, гудела внутри. Артём уже забыл, как это бывает, и с трудом сдерживал её силу, стараясь не встречаться взглядом ни с кем в маршрутке. Вся эта блестящая дрянь лежала собранная в пакете — зря что ли деньги тратил, да и бабушка… бабушка у него есть всегда. И больше никого теперь.
Собирая игрушки с тротуара, он ощутил на себе чей-то взгляд и чуть было не спросил «фиг ли смотришь?», но вовремя поднял глаза и увидел заправленный в карман пустой рукав куртки, а в другой, целой руке — старый, дешёвый чёрно-золотистый пакет. Пахнуло куревом, на которое он теперь тоже, наверное, подсядет.
Это был Кузьмин, и, сев в маршрутку, он то и дело посматривал на Артёма. Сидел через проход один, а когда место по соседству освободилось, пересел туда. Артём не стал противиться: одно неверное движение, и он всё расплескает. Заляпает всех вокруг густой тьмой.
Ведь это невозможно в себе терпеть. Она уже добавила его в чёрный список. Дура, какая же дура.
— Что у вас стряслось-то? — заговорил Кузьмин. — Куда она летит как ошалелая — на тот свет опаздывает, что ли?
— Может, и на тот. Да и фиг с ней.
— Вот и вся твоя любовь.
Нужно закрыться. Заткнуться наушниками.
Вот эта песня — их несмелая весна, а следующая — лето, когда они стали ближе. За ней — золотисто-тёплая, а потом мутная и грязная осень. Нет больше его песен. Слушать — и всё равно что сковыривать корочку с раны, прежде чем она успела как следует зажить. Мира пробралась во всю его жизнь, всюду, вплоть до самого дальнего угла, протянулись её щупальца. Везде звучит она, везде пахнет ей, и от этого никак не скрыться.
Он ошибся, сев на маршрутку до дома и не попытавшись даже съездить в Сориново. Но он позвонит на домашний, как только приедет домой. Потому что сегодня он не сделал ничего страшного — это был просто конфликт. Один из многих. Его точно можно разрешить, обоим вынести для себя уроки и жить дальше. Стараться опять жить без боли. Может, в конце концов, и к психологу сходить. Цеплять крючки аккуратнее, так, чтобы рыба не ранилась и вместе с ним ничего не боялась.
* * *Декабрь 2014-го
В «Меге», как и обычно по субботам, яблоку упасть негде. Толпа валит от самого входа до эскалаторов, чтобы кто-то пошёл наверх — может, на какой-нибудь предновогодний киносеанс, — а кто-то спустился в супермаркет за продуктами. Люди, люди, люди… Чужие голоса, жесты, запахи, телефонные рингтоны, бьющая в глаза яркость чьей-то одежды и макияжа, праздничные огни наслаиваются друг на друга, сливаются в одно кричащее и давящее нечто — кажется, ещё немного, и оно оглушит меня окончательно. Ну что ж, я сама захотела сходить в магазин после работы именно тут, в центре, — а развернуться и резко дать заднюю было бы уже глупо. Поэтому сейчас мне вниз.
Встаю на эскалатор и понимаю, что снова, как и тогда, не могу выдержать до конца. Ну почему нужно стоять и ждать, пока эта штука перенесёт тебя куда нужно, когда можно просто взять и пойти туда самостоятельно, положившись только на себя? К тому же становится жарко. Я расстёгиваю пуховик и лавирую между людьми, оставляя всё большую и большую часть пути за спиной, и радуюсь тому, что сэкономила хотя бы несколько секунд. Не хватало ещё увязнуть в очереди у кассы.
Пролетаю мимо скучающего охранника, запихиваю рюкзак в камеру хранения и еле-еле нахожу общий язык с замком — держится ведь на соплях. Бросаю ключ в карман, срываю с места первую попавшуюся тележку (надеюсь, по пути ничего не отломится!) и начинаю набирать скорость по отделам с садовыми растениями.
Навстречу мне мелькает розовая куртка, от вида которой в горле вдруг почему-то становится солёно. Я не успеваю остановиться и иду вперёд… Или это меня уже что-то несёт. Несёт за шкирку, как беспомощного котёнка.
В памяти остаются лишь полуиспуганные глаза той, кому эта розовая куртка принадлежит, и я снова вспоминаю. Вспоминаю, как её утешала, как приходила к ней в маленькую комнату, пропитанную запахом старости и пыльных советских книг, и мы плакали вместе.
Тогда у меня проскальзывали мысли… правда, ей я этого не говорила, чтобы не встревожить или не опечалить лишний раз. Мысли о том, что уж я-то смогу куда-нибудь
