«Царь Петр Федорович», настоящего имени которого так никто и не смог от него добиться, как и его сотоварищи атаман Бодырин и есаул Хмырь, были повешены в Москве, посреди Красной площади. «Царь Петр», на этот раз в посконных портках и рубахе да босиком, вел себя спокойно, с большим достоинством. Он отвернулся от крестоцелования, не кланялся народу и вообще ни к кому не обращался. Сказал только, будто себе самому: «Ишь солнышко проглянуло середь туч… Видать, сегодня дожжа не будет».

Так же примерно держался Бодырин, хмуро посматривая черными глазами с презрением ко всему, что его окружало. Только молодой, синеглазый красавец есаул Хмырь дрожал, беспрестанно молился, истово целовал крест у священника и его руку, просил о чем-то палача, а уже с петлею на шее крикнул сдавленным голосом: «Прости, народ православный!»

Князь Телятевский то ли погиб в последнем сражении, то ли и правда перешел на сторону Шуйского. Тот его помиловал, но тайно и далеко куда-то упрятал. Князя Шаховского, «всей крови заводчика», по выражению летописцев, сослали на Кубенское озеро в пустынь, под очень строгий монашеский присмотр в отдаленном угрюмом месте. Для того, по-видимому, чтобы замаливал грехи свои.

Ивана Исаевича Болотникова сослали в Каргополь, отдаленный, укрепленный северный городок. Там о нем знали, но относились без издевок и поношений. Наоборот, даже с некоторым уважением. Во время долгого пути везли его в обшарпанном холодном возке, в цепях. На редких остановках Болотников замечал, что за ним на небольшом расстоянии следует такой же возок, запряженный одной чахлой лошадью.

По приезде в Каргополь, Болотникова поместили в подземную тюрьму и цепей не снимали. Скоро он с удивлением убедился: к нему привели и также приковали цепями соседа. Им оказался Каспар Фидлер. Тот самый кукуйский немец, которого Шуйский послал к нему с отравой.

Теперь скованные цепями они оказались в одном холодном подвале.

– Как думаешь, Каспар? Долго нас здесь продержат? – спросил Болотников Фидлера, как человека по письменным делам бывавшего при дворе и знавшего лично царя.

– Думаю, скоро казнят, – ответил со вздохом Фидлер. – Такое нередко устраивает хитрый старик Шуйский. Сперва жизнь будто оставит для слуха о его доброте. Сошлет куда-нибудь в захолустье, а воеводе тутошнему листок: поступить с преступником так-то и так-то: удушить, утопить, отравить или уморить голодом… Меня вот чего-то задержали. Видать, царь сперва обо мне призабыл. Да кто-то при розыске из твоих атаманов или слуг вспомнил…

– Может, Ермолай-писарчук?

– Возможно. «Кто письма “прелестные” писал?» И на дыбу. «Ты писал?» – «Я». – «А еще кто?» – «Немец Каспарка Фидлер». – «Как, он здесь?» И все. Царь велел меня на воду посадить да не просто. Четыре раза окунуть да достать… Только на пятый отпустить. Вот уж нахлебаюсь перед смертью досыта… – Фидлер невесело засмеялся. – Ну да мы с тобой, Иван Исаевич, люди отчаянные, могли для себя всякого ожидать… вот и дождались.

– А Ермолай-то где? Ты говоришь, по нему тоже сыск был?

– Ну как же. Стали старших опрашивать – атаманов, есаулов и прочих… Давай, кто близко, имать… и Ермолку схватили. Тебя он, конечно, обсказал и меня выдал, не выдержал… На дыбе душу Богу и отдал…

– Так-то по-людски думая… Сидючи в темноте, в цепях, да казни ожидая… Может, не самой лютой, но мокрой и холодной… Чумные мы с тобой людишки, Каспар! Куда полезли? Зачем? Это уж бес такой в душе нашей сидит и покою нам не дает… Заметными пожелали стать, людьми повелевать, а то – справедливость отстаивать… Настоящего царя на престол вернуть… Да к чему? Будет ли следующий-то царь милостивее, лучше прежнего? И когда такое бывало, чтобы цари, короли да князья к мизинному люду снисходили в доброте, законности, справедливости? Тьма одна и тьмой бесконечной покрыта земля наша. Ты-то чего полез царю гнилохвостому Шуйскому такую услугу гадкую оказывать – травить человека… А потом впопыхах вздумал весь замысел свой раскрыть… Кто тебя поймет? Хотел от царя кошелек серебра получить? Дальше што? Получил уже?

– Да говорю я, Иван, попросту: сдурил… Последние эти наши разговоры… Не стал бы благодарить меня Шуйский, даже если бы я тебя отравил… Так же любого похвалил бы сначала, а вдругорядь куда-нибудь упек да погубил… Бежать надо было отсюда, получив деньги, в Польшу куда-нибудь или еще подалее…

Помолчали в темноте, повздыхали, подумали.

– Я, знаешь ли, как меня от галеры выкупили… у турок?..

– А кто тебя выкупил, Иван Исаевич?

– Русские православные купцы. Сначала себя выкупили, а потом меня заодно…

– Ох, что-то не очень мне верится, что купцы просто так выкупят человека из рабства… Пусть и православного…

– Вот нашлись такие, сердобольные да тароватые. Слушай дальше. Привезли меня во Фряжскую страну, теплую, красивую… Море лазоревое плещет, церкви белые стоят на островах, а островов тех боле полусотни и все соединины каменными крутыми мостами. Кругом девицы миловидные гуляют в нарядах свободных… Вот и у меня там в Веденце-граде или называют его еще Венецея… Девушка нежная обрелась, Нинетта звали… Познакомились мы с нею на набережной морской, а набережная зовется Скьявони… Славянская, с их наречия ежли перетолмачить… А по Скьявони энтой славяне-далматинцы гуляют, себя в гребцы предлагают… Хлопцы сильные, рослые, приветливые… Я, справедливости ради, чуть не ополоумел сперва – как, думаю, в гребцы? В рабство? А у них другие гребцы на военных галерах. Работа тяжелая, но никто их не бьет, они свое дело знают… А за сие трудное дело – гребение на военной галере Венецейской страны – большие деньги тем долматинцам правители платят… Галеры-то принадлежат не злющему да алчному хозяину, а совету городскому. Потому и я поначалу решил наняться гребцом, да уж больно неприятно весло и цепи было вспоминать… Когда же научился понимать на фряжском-то, подошли ко мне тамошние люди и говорят: перенимай ремесло стеклодува. За хорошие стеклянные вещи станешь и почтенным, и состоятельным. Только веру латинскую прими, иначе нельзя. Ну, тут вспомнил я о родной сторонушке, о церкви православной…

– Ох, уж будто бы?.. – злым голосом перебил Фидлер. – Тут-то все друг другу крест целуют как раз плюнуть. Сперва Борисову сыну Федору и Дума, и народ целовали. Потом явился Димитрий Иванович из расстриг беглых, пришел с поляками да с боярами-предателями… И ему князья, думцы, народ православный снова давай крест целовать…

– А того? Чего же?

– Кого, Федора-то? Удушили вместе с матерью его. А душил тот бывший опричник Мишка Молчанов, который тебе в Самборе спасенным царем предстал… И ему ты на той его лже крест целовал. А первому Димитрию Ивановичу пулю свинцовую влепили да на лицо маску-харю мерзкую надели. Я это своими глазами видел. И тогда стала Дума, стрельцы и народ Шуйскому крест целовать… Мало?

– Ну, не все же Шуйскому крест целовали…

– Не все. Вот и случились на Москве смута, распря да мясорубка… И мы с тобой, Иван, по собственной глупости и, понадеявшись на удачу, в ту распрю попали… Теперь Шуйский с нами расправится. Не с поклонами да покаянными речами к Шуйскому идти нужно, не саблю перед его безжалостными клыками выкладывать…