– Джин, можно вас спросить?

– Спрашивайте о чем угодно, сэр.

– Этот человек – тот, которого вы любите… разве он не может вам помочь?

– Помог бы, если бы знал; но нельзя ему знать.

– О чем знать? О ваших затруднениях?

– Нет. О моей любви.

– То есть он не знает, что любим вами?

– Нет, хвала небесам! И никогда не узнает.

– Почему же?

– Я слишком горда, чтобы открыть ему свои чувства.

– Ну а сам он любит вас, дитя мое?

– Я не знаю; я даже надеяться не смею на это, – пролепетала Джин.

– Могу ли я оказать вам содействие в этом вопросе? Верьте мне, я хочу видеть вас благополучной и счастливой. Разве ничего нельзя сделать?

– Увы, ничего.

– Вы не откроете его имя?

– Нет! Нет! Позвольте мне уйти, ваши вопросы мучительны.

Личико Джин приняло страдальческое выражение, и сэр Джон пошел на попятную.

– Простите меня! Разрешите помочь вам, как сумею. Побудьте здесь, а я напишу своему другу. Он найдет вам место, если вы все-таки примете решение нас покинуть.

И сэр Джон удалился в кабинет, смежный с гостиной. Джин наблюдала за ним с отчаянием во взоре, заломив руки. «Неужели мое искусство подвело меня в самый критический момент? – думала она. – Как подсказать ему, не преступив границ девичьей скромности? Он либо слеп, либо застенчив, либо глуп, если сам не догадывается. А время-то уходит! Что делать, как открыть ему глаза?»

Ее глаза торопливо озирали комнату в надежде получить помощь от предметов неодушевленных. И вскоре Джин нашла нужную вещь. Над кушеткой она заметила миниатюру – портрет сэра Джона. Потрясенная контрастом между двумя лицами – безмятежным на портрете и неестественно бледным, изменившимся под напором чувств, у живого человека, – Джин Мьюр на минуту опешила. Сэр Джон был виден ей через открытую дверь; он сидел за столом и пытался сочинять письмо, но его отвлекала хрупкая фигурка на кушетке, именно к ней он исподтишка устремлял взоры. И вот Джин притворилась, будто не замечает этих взоров, ибо поглощена созерцанием миниатюры; внезапно, как бы под влиянием порыва, которому невозможно противиться, она вскочила, сняла миниатюру со стены, посмотрела на нее томным и тоскливым взглядом и, тряхнув головой, чтобы локоны образовали завесу, прижала портрет к губам. Плечи ее затряслись в приступе притворных рыданий. Испугавшись какого-то звука, Джин вздрогнула, хотела повесить портрет на место, уронила его, слабо вскрикнула и закрыла лицо руками – ибо перед нею стоял сэр Джон и выражение его лица не допускало разночтений.

– Джин, почему вы это сделали? – спросил сэр Джон голосом взволнованным и полным надежды.

Ответа не последовало. Девушка вжалась в кушетку, как существо, убитое стыдом. Положив ей руку на голову, а сам наклонившись, сэр Джон прошептал:

– Это имя – Джон Ковентри? Заклинаю, ответьте.

Ни слова не было произнесено, только сдавленный звук дал знать сэру Джону, что догадка его верна.

– Джин, что мне делать? Вновь засесть за письмо – или остаться рядом с вами и открыть вам, что некий старик любит вас сильнее, чем любил бы родную дочь?

Маленькая ручка показалась из-под завесы волос, словно желая удержать сэра Джона. Он схватил ее, привлек к себе Джин и устроил свою седую голову на ее золотистой макушке, слишком счастливый, чтобы говорить.

Примерно минуту Джин Мьюр наслаждалась успехом. Затем, боясь, как бы дело не расстроили внешние обстоятельства, она поспешила этот успех закрепить. Любовь, отрицать которую уже нет смысла, а признать до конца мешает девичья скромность – вот что было во взоре, возведенном на сэра Джона. Тихим голосом Джин заговорила:

– Простите, мне следовало быть осторожнее. Я думала, что уеду, не открыв своего сердца перед вами, но ваша доброта сделала расставание вдвойне тяжелым. Зачем вы задавали эти опасные вопросы? Зачем смотрели на меня, когда я полагала, что вы заняты письмом?

– Да ведь мне и не снилось, что вы любите меня, Джин! Особенно когда вы отвергли единственное предложение, которое я решился вам сделать. Я не настолько самонадеян, чтобы вообразить, будто вы отвергнете двух молодых поклонников ради такого старика, как я, – проговорил сэр Джон, крепче обнимая Джин.

– Вовсе вы не старик! В вас воплотилось все, что я люблю, ценю и почитаю! – перебила она с нотками раскаяния в голосе, ибо этот щедрый, благородный джентльмен предлагал ей сердце и пристанище, не догадываясь о ее игре. – Это я слишком самонадеянна, если дерзнула полюбить человека, который превозвышен надо мною буквально во всем. Просто я не ведала, насколько дорожу вами, пока не почувствовала, что должна уехать. Я недостойна такого счастья, мне не следует принимать его. Вы раскаетесь в своей доброте, когда весь свет станет корить вас за то, что вы взяли в дом создание столь бедное, заурядное и жалкое.

– Ах, душа моя! Что мне за дело до сплетен? Если вы счастливы со мной, предоставим злым языкам болтать сколько угодно. Я же буду блаженствовать в лучах вашего общества, и этот процесс захватит меня целиком, не давая отвлекаться на досужие разговоры. Но, Джин, уверены ли вы в своих чувствах? Неужели я покорил сердечко, которое оставалось холодно к мужчинам моложе и привлекательнее меня?

– Дорогой сэр Джон, не сомневайтесь в этом. Я люблю вас – по-настоящему люблю. Я буду вам хорошей женой, докажу, что, несмотря на мои многочисленные недостатки, я обладаю таким ценным качеством, как умение отвечать добром на добро.

Знай сэр Джон, сколь затруднительно положение Джин Мьюр, он понял бы, откуда в ее интонациях этот пыл и почему лицо лучится благодарностью; он понял бы, что истинное, а не фальшивое почтение побудило Джин умолкнуть и поцеловать щедрую руку, которая столь многое готова была ей дать. В течение нескольких минут Джин блаженствовала сама и позволяла блаженствовать сэру Джону. Однако тревога, снедавшая ее, вынудила Джин выжать еще больше из безмятежного сердца, ею завоеванного.

– Стало быть, нужда в письме отпала, – заключил сэр Джон. Они сидели рядышком, освещенные торжественным светом летней луны. – Отныне мой дом навсегда принадлежит вам, Джин; и да будет он полон счастья.

– О нет, он пока не мой, и у меня странное предчувствие, что ему и не суждено стать моим, – печально молвила Джин.

– Отчего же, дитя?

– Оттого, что у меня есть враг, который постарается разрушить мое счастье, настроить вас против меня посредством отравленных ядом слов, изгнать меня из рая и возобновить страдания, которые я переживала весь прошедший год.

– Вы имеет в виду буйного Сиднея, о котором мне рассказывали?