старались не заходить в Липовку да и молодым не советовали. Людская память забыла все подробности одного тёмного события, но поговаривали, что Томашевские разорили и ограбили еврейское кладбище, даже приступки возле хат их были сделаны из гранитных могильных плит. Что старые евреи, собравшись однажды ночью на кладбище, молились старым богам, и проклятые Томашевские с тех пор стали вынужденными долгожителями. Все они жили долго, очень долго, лет до ста, почти все, и умереть не могли, и души их вечно разъедала борьба с этим и другим миром. Но считалось, что они умели «робить на зле», и время от времени какие-то пропащие души, не совладав с обстоятельствами жизни, прибегали к их услугам, чтобы призвать беду на головы врагов.

Христина Томашевская доводилась двоюродной тёткой Уле. Она казалась совсем древней маленькой старушкой, но пришла в Топоров своими ногами, очень чистенькая и аккуратная. Никаких вещей у неё с собой не было, не считая маленького узелка.

Странно, но от Христининой ссутуленной годами фигуры веяло какой-то особой, неуловимой повадкой. Видимо, потому, что движения её были аккуратны и точны — поговаривали, что когда-то она великолепно танцевала. Тихий и приветливый голос Христины был холоден и шелестящ, и когда она здоровалась с домашними, и когда тетёшкала маленькую Зосечку подбежавшую ей навстречу.

Христина несколько раз заходила в Васину комнатушку, говорила, что старым людям скучно целый день без дела, предлагала Тасе помочь по хозяйству, но Тася вежливо отказывалась, не понимая причину такого настойчивого участия…

* * *

Входная дверь распахнулась, ударилась о косяк. В комнатку к Тасе и Зосечке быстро вошли две насмерть уставшие женщины. Бабушка Серафима и совсем старая Текля, её мать, подбежали к Тасе и Зосечке.

Серафима охнула при виде выгибающейся дугой внучки и маленькой правнучки, но Текля только шепнула:

— Годи! Зачекай, нема часу! Прими дитину я подивлюсь у xaii, ти тшьки обережно.

Серафима осторожно взяла на руки внучку а Текля быстро положила руки на лицо Тасе, стала что-то приговаривать, гладить лоб правнучки, чьё лицо пошло бело-лиловыми пятнами, такими дикими, невозможными на смуглой коже. Тася открыла глаза:

— Бабуся!

— Да, доню, да. Усе буде добре, дитина, заспокойся, маленька.

— А де Зосечка?

— Тут, Тася, у мене, — сказала Серафима, стоя у окна.

— Бабуся, менi щось недобре, я наче знепритомнiла.

— Зараз, зараз, Тасю, зараз всё-всё буде добре, — сказала Текля. Она быстро обняла внучку, повела Тасю к сундуку напротив кровати, осторожно положила ее:

— Ти почекай, вiдпочинь тут, я тут подивлюсь трiшечки.

И тут начался разгром. Откуда только силы взялись у старой Текли, непонятно. Она вихрем металась по тесной комнатушке и быстро-быстро сбрасывала все вещи на середину. Полетели подушки, одеяла, из шкафа была вышвырнута вся одежда.

Вася, который догадался позвать Тасиных бабушку и прабабушку из Торжевки, стоял в раскрытых дверях и в изумлении смотрел на творившееся сумасшествие. Все четыре часа по обратной дороге, пока они, поскальзываясь в темноте, шли по весенней распутице, Текля и Серафима безо всякой пощады терзали его вопросами — что случилось, как случилось, кто, когда, куда заходил, были ли какие-то гости, что ела Зося, с кем играла, где была — по часам. Они шли без передышки, как заведённые, эти старухи, быстро перешёптываясь и всё более мрачнея. Теперь же посреди вихря падающих простыней, подушек, платков, платьев они были как-то зло веселы и спокойны.

Вдруг раздался треск разрываемой ткани. Одним рывком вспоров накидку подушек, Текля вывернула перо на расстеленные в центре комнатушки вещи. Белый снег завихрился по комнате, а Текля, не обращая ни малейшего внимания на чудовищную разруху, стала клюкой что-то вынимать из кучи пера. Маленький, не больше детского кулачка, комок вывернулся из перьев.

Клюка пробила бумажную обертку, и резкая вонь распространилась по комнатушке — горелый волос, что-то ещё мерзкое, грязное, невыносимо противное.

— Так, мамо, це воно! Так, обережно! — шепнула Серафима, глядя на находку Текли.

Текля быстро пошла к Васе, не глядя на его оторопь, взяла из его рук узелок, развязала, достала бутылку, зубами открыла пробку и плеснула на этот комок. За стенкой закричали. Текля недобро улыбнулась, её приветливое лицо стало очень сосредоточенным, глаза вспыхнули каким-то безумным прищуром.

— У синього моря, На бiлому камнi, Красна панна сидiла, Чорну книгу читала…

Опять вскрик за стенкой, а Текля, прибавив света в пятилинейке, продолжала читать свои сказочки, заворачивая кочергой комок в простынь, поливая всё это водой.

— Сынок, принеси совок, — попросила она ошалевшего Васю, открыла дверцу печи, разворошила прогоревшие угли, подбросила туда приготовленной щепы, раздула огонь и быстро положила свёрток прямо в загудевшее пламя.

Опять ссутулившись и как-то снова уменьшившись в размерах, Текля подошла к Серафиме, взяла Зосечку на руки:

— Ну що, дитина, просинайся, ргдненька, просинайся, треба щось покти, ми для тебе багато чого смачного принесли! — и с улыбкой посмотрела в глазки проснувшейся внучки.

* * *

Через пару часов, сырым утром, на огороде у Добровских горел яркий костер. Поднявшийся ветерок гнал дым прочь, в ярком пляшущем огне горели одеяла, подушки, одежда, всё, что так беспощадно порвала Текля. Вася время от времени плескал керосином в огонь, и тогда пламя с гулом подпрыгивало, съедая очередную тряпку.

К вечеру Зосечка и Тасечка поправились. А Вася пошёл к матери. Что он говорил Ульяне — неизвестно, но крик стоял великий. А потом, вернувшись, он рассказал, что Христина слегла.

* * *

Ещё через два дня приехали Гнат и Зиновий Томашевские.

Они помогли выйти Христине, подняли её на подводу, придерживая за перевязанные плечи. Ульяна вынесла кожухи, стараясь потеплее укрыть тётку. Христина была спокойна и тиха, её серо-лиловые покусанные губы что-то беззвучно шептали, а левой рукой она растирала правую отнявшуюся руку.

Подвода медленно выехала из двора. Гнат закрыл покрытые зеленоватым мхом старинные дубовые ворота, посечённые пулями.

Поднимался новый день.

Морось висела в воздухе, густо сея влагу на землю. Одуряющие