доверился слепому проводнику в непроглядной темени, и вот мы потерялись. Дерна, до которой оставалось каких-то шестьдесят километров, вдруг стала недосягаемой. Омар тихо сказал:

– Поехали.

Через десять минут он остановился снова:

– Слезь, пожалуйста, с лошади и наклонись так, чтобы твоя голова была почти на уровне земли. Думаю, так ты разглядишь его на горизонте.

Я сделал, как он сказал, и действительно на фоне бледно-светлого неба увидел нечто темное и прямоугольное где-то в ста метрах перед нами.

Не похоже, чтобы Омар испытал облегчение – он и до этого ни на миг не обеспокоился.

– Это Бир-ибн-Хатаджа. Ближе мы не пойдем. Им многие пользуются, вокруг колодца мягкий песок, и завтра с утра будут видны наши следы, а по ним любой араб определит твою кобылу, ее след все знают. Мы отправимся к Бир-Кашкаш, там каменистая почва, там напоим животных.

Теперь наш путь пролегал по сужающемуся скалистому вади, крутые склоны которого поднимались, казалось, не меньше чем на тридцать метров. Тут заблудиться было нельзя, и через час у истока вади мы выбрались на плато, где и стоял колодец. Омар достал из седельной сумки моток веревки и пустую топливную канистру, и мы напоили Птичку и верблюда. Пока мы набирали воду, я попытался узнать у Омара, как он нашел путь, но получил тот же озадачивающий ответ, что и от многих других арабов прежде: «Я знаю дорогу». Меня всегда раздражало, что за несколько месяцев я исходил и изъездил Джебель вдоль и поперек, но все равно даже самый тупой араб ориентировался лучше. Без компаса ночью я неизбежно сбивался с пути даже в знакомых местах, если, конечно, не попадались очевидные приметы местности. Любой арабский ребенок мог дать мне фору. Здесь обычное дело встретить мальца лет восьми или десяти, который выслеживает потерявшегося верблюда в трех днях пути от дома. Конечно, речь не о волшебстве или шестом чувстве. В памяти арабов навсегда остаются незаметные ориентиры, на которые мы просто не обращаем внимания, – не только видимые объекты, но и, например, особое ощущение почвы под ногами. Более того, у них в голову будто встроена объемная карта всей страны: они видят водоразделы и склоны там, где мы видим лишь плоскую равнину. Сухие песчаные русла, слабо обозначенные чахлыми кустами, с нашей точки зрения вьются беспорядочно, а для них образуют единую гигантскую дренажную систему, где каждое русло неизбежно приведет к одному из больших вади – Рамле, Аль-Фаджу или Белатеру. Примерно так же, гуляя в Лондоне по незнакомому переулку, я смогу прикинуть нужное направление и в конце концов выйти на Оксфорд-стрит. А вот арабы-кочевники, случись им угодить из пустыни в город, неизбежно бы заблудились.

Мы покинули Бир-Кашкаш и ехали, пока не услышали слабый лай собак. Омар спросил, есть ли у меня с собой какая-нибудь еда.

– Только банка тушенки, – ответил я, – которую лучше приберечь, вдруг что случится. Кроме того, это христианская еда, которая вам не подходит.

Он велел мне оставаться на месте и уехал в том направлении, откуда слышался лай, а через некоторое время вернулся с четырьмя буханками хлеба и маленькой головкой сыра.

– Там было семь шатров, – рассказал он. – В одном из них старуха окликнула меня, когда услышала, что я приближаюсь. Я откинул полог, сказал ей, что путешествую и голоден. До Дерны нам этого хватит.

Было около трех часов ночи.

Вскоре после рассвета мы остановились неподалеку от Немецкой дороги (Мартубского обхода) где-то к западу от Хармусы, рассчитывая пересечь ее во время полуденного перерыва в трафике, а пока комфортно устроились в тени акации и позавтракали.

Около одиннадцати часов метрах в ста от нас появился одинокий всадник верхом на верблюде, он ехал прямо через наш утыканный деревьями вади. Поскольку он нас заметил, я отправил Омара поговорить и предложить воспользоваться нашим гостеприимством. Это оказался араб из небольшого западного племени с дурной репутацией. Вполне ей соответствуя, наш гость демонстрировал исключительно плохие манеры и, вопреки всем нормам приличия, безостановочно расспрашивал, кто мы, откуда, куда направляемся и по каким делам. Омар отошел, взяв с собой чайник и кружки, и развел костер в лощине неподалеку. Через некоторое время он позвал меня. Я подошел, оставив гостя в одиночестве.

– Этот араб может быть шпионом. Надо его как-то успокоить, а то он последует за нами до Дерны, – сказал Омар.

– Возвращайся, поговори с ним, – ответил я. – Я пока займусь чаем. Только будь осторожен и не трогай его стакан, там будет особый чай.

Оставшись один, я растворил в одном из стаканов пять таблеток морфия. Мне говорили, что смертельная доза – семь, поэтому я рассчитывал, что пять обеспечат приятный крепкий сон, а не быструю смерть. Чай я заварил покрепче и не пожалел сахара, чтобы перебить привкус морфия, а после подсунул гостю нужный стакан. Но еще около получаса нам пришлось слушать идиотские вопросы нашего неотесанного друга. Наконец он стал клевать носом и заснул. Мы уложили его поудобнее в тени кустов, укрыли джердом, а когда на дороге стихло движение, перешли ее. Грохот грузовиков и возможность хотя бы мельком, из-за деревьев, взглянуть на врага меня порадовали. Наконец успокоилось тайное чувство безысходности, с которым я боролся, и не вполне успешно, с тех самых пор, как мы бежали в Бир-Семандер.

За два часа до рассвета Омар и я добрались до плато Аль-Фтайа, нависавшего над Дерной, и нырнули в один из оврагов, которые круто, чуть ли не вертикально спускались на двести метров к прибрежной равнине. Мы передвигались настолько быстро, насколько позволяли нам животные, и остановились среди скал и валунов в лощине, поросшей кустами, деревьями, травой и даже мхом: из-под скалы там сочился ручеек и через несколько метров падал вниз маленьким водопадом. Омар разгрузил верблюда и посоветовал мне немного отдохнуть, пока он сходит повидаться с Али аль-Барази и другими своими друзьями в Дерне. Сказав, что вернется к полудню, он уехал на Птичке. Я удобно устроился, радуясь возможности поспать после двух дней и ночей, проведенных в дороге.

Когда я проснулся в своем заповедном пристанище, солнце только встало. После месяцев в пустыне, где вода встречается только в цистернах или мелких стоячих озерцах, ручеек казался чем-то волшебным, даже если был не внушительнее капающего крана. Мне тут же представились зеленые поляны и мшистые берега, стрекозы, плещущаяся рыба… Умывшись и выпив чаю, очень довольный, я вернулся к ленивому ожиданию. Вдруг я вспомнил про верблюда. Омар сказал, что стреноживать его не будет, он все равно не убежит и,