турецком форте, наблюдая в бинокль за лагерями военнопленных. Таким образом, рассудил Али, у меня получится составить представление не только о плане местности, но и о действиях охраны: «Из форта Дерна видна как на ладони».

Али был предан нашему общему делу и, как я вскоре заметил, очень амбициозен. В значительной степени его энтузиазм по поводу плана поддерживала надежда, что в случае успеха он получит свою долю славы и сможет потеснить шейхов обейдат, которые уже наладили крепкие отношения с британскими властями. Сам он до сих пор оставался в тени – не подворачивалась подходящая возможность. Али стремился к официальному признанию, что я ему и обеспечил, написав документ, провозгласивший его «главным куратором британских агентов в Дерне, вади Дерна и Аль-Фтайа с присвоением почетного звания капитана и назначением месячного жалованья в полторы тысячи лир, выплачиваемых авансом раз в шесть месяцев». Чтобы подтвердить свои полномочия на такого рода назначения, я немедленно выплатил ему жалованье за полгода.

Закончив с Али, я забрался на высокий пригорок и провел остаток дня, наблюдая за немецким аэродромом, который находился прямо передо мной за дальним краем дороги. Я увидел, как сорок два пустых транспортных самолета одновременно поднялись в небо в 10:00, взяв курс на Крит. К 16:00 они вернулись с войсками и топливом. Судя по всему, это был стандартный распорядок дня. Довольно опрометчивый, как оказалось буквально через несколько дней, когда эскадрилья наших «бофайтеров» сбила над морем тридцать восемь этих самолетов, возвращавшихся с Крита. Подсказку Королевским ВВС дал я, передав ее в одном из своих последних радиоотчетов перед тем, как моя станция сломалась.

Я и сам попытался вывести один из этих транспортников из строя, но имела ли успех та диверсия, мне неизвестно. Когда стемнело, я вместе с моим бывшим пленником пробрался на плохо охраняемое летное поле и заложил в хвост одного из «юнкерсов» всю взрывчатку, которая у меня оставалась, – два килограмма гремучего студня с взрывателем замедленного действия, обеспечивающим задержку на двенадцать часов. Расчет был на то, что фюзеляж разлетится на куски во время обратного рейса завтра утром. Конечно, это не более чем неприятный розыгрыш (потеря одного самолета не создаст люфтваффе больших проблем), но, может, он причинит неудобства вермахту, которому придется направить больше солдат на охрану аэродромов по ночам. Кстати, мой проводник каждое утро будил охрану на посту при въезде на летное поле, принося им молоко к завтраку. Теперь он с особым чувством предвкушал встречу со своими покупателями, в глубине души зная, что это он заложил маленькое семя разрушения в одну из их восхитительных машин.

Вернувшись с аэродрома, я поспал до восхода луны, то есть примерно до двух часов ночи, пока не появился Али аль-Барази, чтобы отвести меня к форту, куда он рассчитывал попасть до рассвета. Мы долго шли по скалам и каменистым осыпям – тропа иной раз круто спускалась почти до уровня моря, – а затем повернули налево, в каньон вади Дерна. Дорога узкой лентой вилась вверх между изгородями, окружавшими сады, виноградники, апельсиновые и гранатовые рощи. Мы прошли мимо многочисленных саманных домов, чьи обитатели в этот час спали, и только лай потревоженных собак эхом отражался от высоких скал. Стремительный бурлящий ручей бежал вниз по вади: где-то он расширялся запрудами, а в некоторых местах через него были перекинуты деревянные мостики. По обе стороны вздымались отвесные стены вади, то расходясь метров на двести, то оставляя место лишь для ручья – тогда проход по берегу был вырублен прямо в скале. Пиками, утесами и глыбами ярко-желтые и красные стены вади уходили вверх на двести метров. В зависимости от изгибов ручья розовая луна то достигала своим светом самого дна теснины, то оставляла нас в полной темноте, освещая только верхние этажи этого фантастического архитектурного сооружения. В воздухе, наполненном ароматами цветов и деревьев, не ощущалось ни дуновения ветерка, жара стояла гнетущая. Мои товарищи шагали быстро, опасаясь, как бы кто-нибудь не проснулся, разбуженный лаем, и не задался вопросом, куда это мы идем. Привлекать к себе внимание оседлых арабов не хотелось: они не были столь же единодушно настроены против итальянцев, как кочевники внутренних земель. Мои друзья презрительно называли их арабами Дерны или арабами без племени и подозревали каждого в предательстве.

Так мы шли, кажется, около часа, а потом выбрались из вади по ущелью одного из притоков. Через мгновение вместо мира грез нас окружили привычные валуны и осыпи пустынного пейзажа. Форта я достиг, запыхавшись и сильно отстав от своих товарищей.

Из старого османского форта город и гавань и впрямь были видны, но вовсе не «как на ладони». Поскольку расстояние до дальнего лагеря военнопленных составляло более трех километров, я сразу понял, что, если хочу по-настоящему что-то разведать, придется подойти гораздо ближе. Я попросил Али найти способ вывести меня на окраину города за два часа до заката: оттуда я рассчитывал сам пробраться к лагерям. Он принялся протестовать и спорить: по его словам, поздним вечером улицы заполнят солдаты. Но именно на это я и рассчитывал: немцы примут меня за итальянца, итальянцы – за немца, в толпе я останусь незамеченным. Али согласился, что если мне нужно пройтись по улицам, то лучше это сделать, когда там многолюдно, и предложил пойти вместе со мной. Я отказался, а он не стал спорить – вместо этого подозвал трех своих друзей, и они долго шептались, пока я, вооружившись биноклем, рассматривал белый город, лежавший внизу на равнине передо мной. Всего я наблюдал восемь часов и увидел массу интересного: каботажные суда, разгружавшиеся в малой гавани, и колонны грузовиков, заезжавшие в казармы за Воротами Бенгази. Когда Дерна была нашей, в этих казармах располагался склад (и, очевидно, немцы разместили свой там же). К западу от города вдоль моря стояли палатки лагерей доукомплектования и отдыха, думаю, и итальянские, и немецкие. Исходя из сложных расчетов, основанных преимущественно на догадках, я прикинул, что в Дерне и поблизости сосредоточено от двенадцати до пятнадцати тысяч солдат противника. Около часа дня под ярким солнцем жизнь постепенно замирала, и к двум на улице уже не было ни души. Спрятавшись в тень, заснул и я.

В четыре часа Али меня разбудил. Я влез на ослика, которого привели в форт, пока я спал, и целиком завернулся в свой джерд так, что торчали одни босые пятки. Так и поехал, сгорбившись и тряся головой. С двух сторон меня поддерживали арабы: пациент in extremis, человек на последнем издыхании, до