он напоминает мне человека, которого никто не назвал бы красавцем, но от которого невозможно отвести взгляд – такой магнетизм он излучает.

Декор здания, как и его формы, следует рассматривать в контексте эпохи. Как мы могли убедиться на примере ворот поместья Гуэля, европейский модерн рубежа веков отличался орнаментальностью, ценил изогнутые линии и вдохновлялся природой. Однако в Вене мы находим нечто иное. Купол действительно сложен из лавровых листьев, а стены украшены растительным орнаментом, но дух всего этого явно отличен от прочих проявлений модерна в Европе. И разумеется, он также противостоит историзму зданий, построенных на Рингштрассе во второй половине XIX века и доныне определяющих облик Вены.

Сецессион боролся с устоявшимися правилами не только посредством выставок, но и при помощи самого выставочного павильона. Своими прямыми линиями и массивными объемами здание заявляет о тяготении к геометрическим формам, явно дистанцируясь и от ар-нуво, и от историзма. Не вдаваясь в анализ глубинных причин этой любви к геометрии, отмечу ключевое влияние работ шотландской супружеской пары, художников Чарльза Ренни Макинтоша и Маргарет Макдональд. Необычные работы этой гениальной четы опережали эпоху на несколько десятилетий: их проекты и здания предвосхитили развитие дизайна в Европе. Чуткие ко всему новому участники Сецессиона были знакомы с творчеством Макинтошей и даже пригласили их на свою VIII выставку в 1900 году, после которой стиль венской группы начал отличаться все более резким и современным геометризмом.

А что насчет входа? Если вы дочитали до этого места, то наверняка уже задаетесь этим вопросом. На первый взгляд вход в Дом Сецессиона не кажется особо интересным. К двери ведет небольшая лестница, по бокам от которой расположены два больших цветочных горшка, стоящие на панцирях черепашек. Коричневые створки – также невысокие – вроде бы ничем не примечательны. Две скульптурные ящерицы охраняют верхнюю часть входа, а надо всем этим помещается декоративное панно, повторяющее узор из позолоченных листьев на куполе.

Кажется, в этом почти белоснежном фасаде нет больше ничего – но так только кажется. Причина, по которой мы останавливаемся на пороге этого здания, – три фразы, обрамляющие вход. Первой бросается в глаза та, что слева. Она повторяет название журнала, издававшегося Сецессионом: Ver Sacrum. Латинские слова отсылают к концепции весны священной, к идее возрождения культуры, новой зари искусства, которая, в соответствии с чаяниями художников Сецессиона, должна была осветить Вену, а за ней и всю Европу. Эта идея лежала в основе создания группы, поскольку каждый из ее членов желал покончить с прогорклым академизмом, самой настоящей зимой воображения и фантазии. После зимы наступал черед весны нового искусства.

Вторую надпись легко не заметить – она не такая крупная и располагается прямо над дверью. Буквы ее обвиты змеями, которые выползают из масок в стиле Древней Греции. Надпись гласит: Malerei Architektur Plastik – «живопись, архитектура, скульптура». Эти три слова передают еще одну фундаментальную для Сецессиона идею, общую в данном случае с остальными течениями европейского модерна. Новый стиль должен гармонично сочетать три главных традиционных вида изобразительных искусств, но центром и «плавильным котлом» должна стать архитектура. Только так можно достичь того, что немцы с их любовью к упаковыванию сложных понятий в одно слово называют Gesamtkunstwerk – единение искусств. Эта идея имела огромное влияние в первые десятилетия прошлого века – в рамках не только модерна, но и архитектурного модернизма Баухауса.

Но вернемся в Вену и прочтем третью надпись, несомненно, главную из трех – по крайней мере, мне так казалось с первой минуты, как я ее увидел. Если при входе в павильон поднять взгляд, то прямо на архитраве, поддерживающем легкий купол, можно прочесть две строки, выведенные крупными золотыми буквами: Der Zeit ihre Kunst, Der Kunst ihre Freiheit. Они как бы придают завершенность всему зданию Сецессиона и переводятся с немецкого приблизительно так: «Каждому времени – свое искусство, каждому искусству – своя свобода». Пожалуй, это одна из самых знаменательных сентенций исхода XIX века. Сегодня мир превозносит перемены и оригинальность, и нам трудно осознать значимость этих восьми слов. Но в удушливо традиционной Вене это был настоящий клич свободы, предвещавший культурные потрясения, победу над академизмом и традицией. С вершины нового здания эта фраза бросала вызов Академии изобразительных искусств, стоявшей в паре сотен метров отсюда, и вот уже более ста двадцати лет она напоминает нам о важности свободы.

ХХ век не слишком почтительно обошелся с Сецессионом и его домом. Выставки в здании проходили долгое время, даже когда некоторые вдохновители его покинули, но Первая мировая война расправилась с большей частью группы. Для истории искусства ХХ века 1918-й выдался особенно трагичным: в тот злосчастный год умерли Климт, Вагнер, Мозер и даже совсем молодой Эгон Шиле. Одни пали жертвами неумолимого времени, другие – «испанки», смертоносного гриппа, не имевшего отношения к Испании. К 1919 году от Сецессиона мало что осталось, а его выставочный павильон постепенно пришел в запустение, которое усугубилось после бомбежек Второй мировой. Восстановлением здания занялись только в последней четверти ХХ века, когда прошло время радикального модернизма и к художественным системам недавнего прошлого стали относиться уважительнее. Дом Сецессиона вновь стал очагом культуры, знаковым для Вены рубежа XX–XXI веков. Тогда-то я впервые и посетил его – как центр современного искусства.

И действительно, вопреки тому, что я думал до приезда в Вену, этот павильон вовсе не музей Сецессиона. В своем необозримом невежестве я испытал некоторое разочарование, переступив порог, поскольку ожидал увидеть работы участников движения. Но их там нет, и это прекрасно. Ведь, принимая сегодня выставки новейшего, радикального искусства, здание хранит верность начертанному на нем девизу. Каждому времени – свое искусство, каждому искусству – своя свобода.

Ежегодно я с удовольствием рассказываю про Сецессион разным курсам. Если я знаю, что сегодня речь на занятиях пойдет о нем, то утром иду на работу в приподнятом настроении и иногда даже насвистываю от радости. Может, кому-то это покажется странным, но для меня часы, которые я посвящаю Сецессиону, – самые приятные в учебном году. И в определенный момент я испытываю особое волнение: когда вслух, даже не пытаясь подражать немецкому произношению, читаю фразу с архитрава над входом в павильон. Я хочу донести до студентов, что эта надпись делает вход больше, чем просто входом в здание. Золотые буквы начертаны над дверью в современность, в новое искусство, которому суждено было перевернуть начинавшийся век, в неслыханное, неведомое время, доставшееся в наследство всем нам.

Но еще важнее другое: эти восемь слов сегодня не менее актуальны и своевременны, чем сто двадцать лет назад. В начале XXI века они имеют такую же ценность, как в конце XIX, и никогда не утратят смысла,