Я взобралась на специальную примерочную скамеечку.

— Посмотрите только, какой цвет! — восхищалась Симона. — Точь-в-точь в тон к глазам Ирмы. — Прежде никто не говорил, что у меня красивые глаза. — А как оно подчеркивает ее тонюсенькую талию, надо же. — Мелкие защипы и бархатные вставки на корсаже спускались к талии, грудь казалась больше и выше. — Как оно тебе идет, — приговаривала Симона, — как идет.

Да, действительно. Благородный крой поразительно изменил мою внешность. Богатым молодым дамам недаром нравится этот фасон.

— Ой, Ирма, ты прям настоящая леди, — всплеснула руками Симона.

Интересно, каково это — идти в таком платье по улице, любоваться на свое отражение в витринах, слышать легкий шорох материи и ощущать нежное прикосновение муслиновой подкладки?

Мадам закончила с подолом, выпрямилась и провела рукой по спине, по талии, по лифу, определяя, не надо ли где убрать лишнее, ставя крошечные метки портняжным мелком. От любого другого прикосновения я бы с отвращением отшатнулась, но бережные руки мадам Элен интересовало лишь платье и то, как оно будет сидеть на дочери миссис Штрауб.

У дверей послышалось знакомое насвистывание. Симона открыла, и вошел Якоб, но сразу отступил обратно — он отлично усвоил правила и никогда не заявлялся во время примерок.

— Не волнуйтесь, это наша Ирма, — усмехнулась Симона и потянула его за рукав. — Входите, входите.

Якоб нерешительно переминался с ноги на ногу, с недоверием глядя на меня.

— Ирма? Да это же принцесса! Эх, мадам Элен, — сокрушенно заявил он, — теперь она ни за что не выйдет за меня.

У него вошло в привычку делать предложение то мне, то Симоне, и он всякий раз сопровождал их маленьким букетиком маргариток или ярких перышек, которые собирал по пути. «Увы, я слишком стар, — в итоге вздыхал он. — Я бедный, голодный старик». И тогда мадам просила Симону дать ему горбушку хлеба с сыром, яблоко или соленый огурчик. Когда я немного освоилась в ателье, Симона стала покупать дополнительно еды и для Якоба. Подвинув табуретку поближе к плите, где мы грели утюги, он потихоньку жевал хлеб и рассказывал про русских евреев и поляков, которых полно было в его районе, про их горести, а иногда и радости.

— Им нужны ссуды? Мебель? — немедленно интересовалась Молли, когда я пересказывала дома его истории. — Спроси у него.

Но я никогда не спрашивала.

В день зеленого платья Якоб просто сидел, наблюдая, как порхают белые руки мадам Элен, а я поворачиваюсь вслед за ними, чтобы она могла видеть, все ли хорошо подогнано.

— Ирма, — осторожно сказал Якоб, убирая сыр и огурцы в чистый лоскут, — вы не должны прятать свое лицо. Я часто видел, как вы отворачиваетесь, когда кто-нибудь обращается к вам, даже Симона или добрая мадам Элен. Но не надо так делать. Этот шрам, быть может, особый божий знак. И только поглядите, какая вы красавица в этом платье!

— Божий знак? — насмешливо протянула Элен. — Кому нужен бог, который награждает людей шрамами?

Она заколола подол булавками там, где надо будет пришить крошечные свинцовые грузики, — они не дадут нескромным чикагским ветрам задирать юбку.

Я ушла за ширму, чтобы снять платье, и мне показалось, будто вместе с ним с меня сняли кожу. Подол надо доделать сегодня, коротко велела мадам Элен, и ушить лиф, в тех местах, где она отметила мелком. Якоб ушел, унося ворох обрезков, и в ателье стало тихо.

На платье ушло довольно много времени, я даже не стала отвлекаться на ланч, а просто съела тосты, которые в полдень как обычно подала Симона. Мягкая, тончайшая шерсть легко поддавалась игле, она послушно ложилась складками, загибалась, подворачивалась, и на сей раз мне было жаль, что приходится торопиться — уже совсем скоро зеленое платье окажется в коробке и его доставят в чужие руки. Я вдруг почувствовала себя жалким убожеством в своей скучной серой блузе. Даже Якоб смотрел на меня сегодня другими глазами.

Часы пробили семь. Я подняла голову и увидела, что мадам Элен с Симоной стоят рядом и улыбаются. Удивительно, подумала я: мадам — улыбается. Она взяла у Симоны длинную коробку и протянула мне.

— А адрес? — спросила я. Она всегда писала мелком адрес на коробках с одеждой.

— Оно ваше, Ирма, — сказала мадам.

Я была потрясена.

— Мое? Это прекрасное платье — мое?

— Да, чтобы вы были красивы и не так печальны, — твердо сказала она.

Я вскочила со стула и принялась благодарить ее, но мадам подняла руку и остановила меня.

— Вы хорошо работаете, Ирма. Вы нравитесь моим заказчицам. А теперь забирайте платье и идите домой. Идите-идите. Я не любительница бурных сцен. Merci вполне достаточно. Вам к лицу это платье, носите его с удовольствием и не унывайте больше.

— Твое? — выдохнула Молли, когда я открыла коробку. — Да ты можешь продать его за сорок долларов, потом ссудить их и заработать на этом, погоди-ка… — она торопливо стала подсчитывать проценты, потом посмотрела на меня, и в глазах ее появилось странное выражение, точно она прежде никогда меня толком не видела.

— А знаешь, этот зеленый очень тебе идет. У тебя аж глаза светятся. — Она отшвырнула карандаш. — Ирма, тебе надо развеяться. Слушай, надень его в воскресенье. Мне нужно встретиться с одними поляками, так я надену свое голубое — и мы пойдем прогуляться.

Опьяненная успехом зеленого платья, я согласилась. Воскресенье, вопреки сезону, выдалось на редкость теплое, легкий южный ветер, развевавший мне юбку, был точно весенний лазутчик, пробравшийся в стан зимы. Мы пошли в западную часть города, к новостройкам, и мой зеленый ничем не уступал яркому, как павлиний глаз, голубому. Накануне вечером мы обе вымыли волосы, тщательно расчесали их и закололи красивыми гребнями. Я испытывала восхитительное чувство от прикосновения нежной, как у ягненка, шерсти, она ласково облегала грудь и стягивала талию, а юбка тихонько шелестела и струилась при ходьбе.

Мы оказались на улице, сплошь застроенной тавернами.

— Виски — вот их проклятье, — пробормотала Молли. — Чем упиваться до смерти, лучше бы дома себе покупали.

— На твои ссуды? — невинно осведомилась я.

Молли рассмеялась и взяла меня под руку.

— Давай-ка, Ирма, устроим им маленькое представление.

Мужчины, лениво подпиравшие стены таверн, следили за нами хищными глазами — так кошки смотрят на птиц. Их взгляды раздевали меня, ощупывали и обжигали. Молли хохотала, сверкая белыми зубками. Вот оно как, любая улица — сцена, каждый взгляд исполнен горячего вожделения, и все это — игра, доставляющая удовольствие? В Опи мы никогда так не гуляли. Потому что я была простушка, бедная и не такая хорошенькая, как дочки пекаря? Потому что у меня была поношенная одежда? А теперь, в своем зеленом платье, я ничем не хуже дочек пекаря, по крайней мере, в глазах посетителей таверн. Но когда их восхищенный свист стал раздаваться все громче, я вдруг ощутила, что платье — тонюсенькая броня, и поскорее увела Молли на тротуар.