Не знаю, сколько я так просидела, прижав осколок стекла к горлу, но в какой-то момент издалека, из ночной тьмы раздалось знакомое насвистывание, сначала тихо, а потом все ближе и громче. Веселый, простой мотив — как насмешка над всей моей прошлой жизнью.

Осколок выпал и разбился об пол.

— Якоб! Якоб!

Дикий, отчаянный стон, неужели это я так кричу? И снова:

— Якоб!

А потом старческие шаги по ступеням, скрип стекла под ногами.

— Ирма? Это вы? Что вы здесь делаете? — он опустился рядом со мной. — Что случилось? — Должно быть, его пальцы нащупали мою порванную юбку. — Что с вами сделали? — Грубые, добрые руки обняли меня, чистая тряпица утерла слезы. — Хвала Богу Израилеву, что он направил мои ноги сюда. Ш-ш, ш-ш, тише, милая. — Он поднял меня с пола, бормоча: — Да пусть того, кто сотворил это зло, разорвут дикие звери, пусть его разобьет о скалы и поглотит черная пучина. Ох, бедное дитя. Ну, успокойтесь, успокойтесь. — Он проворно стряхнул с платья осколки и грязь. — Мои сестры позаботятся о вас, — ласково продолжал он, доставая из рюкзака обрывки материи, чтобы закутать меня. — Вы сможете идти, потихоньку? Здесь недалеко, совсем рядышком.

Когда мы вышли наружу и слабый свет газового фонаря упал на запятнанную кровью юбку, он содрогнулся.

— Скотина! Пусть Бог… неважно, пошли, пошли, Ирма, домой к сестрам.

Он вел меня по улицам, держась в тени, и вскоре мы добрались до кирпичного доходного дома.

— Ну, вот и пришли, милая. С нами вы в безопасности.

Бледные лица сестер Якоба склонились надо мной: две размытые луны в мутном свете керосиновой лампы. От меня пахло гарью. Когда Якоб прошел позади нас в носках, я услышала скрип стекла на потертом коврике. Куча тряпья в углу зашевелилась и поднялась. Полосатые занавески колыхались, как его полосатые брюки. Я хотела вырваться, но со всех сторон меня держали чьи-то руки.

— Ирма, сидите тихонько, — терпеливо приговаривал Якоб. — Мои сестры вам помогут.

Две женщины нависли надо мной, словно вороны на тонких ногах, они взмахивали черными шалями, бормотали, курлыкали, утешали, поглаживали, вынимали булавки из спутанных волос. Лавиной нахлынула слабость. Якоб указал на постель.

— Не надо, не надо! — я вцепилась в стул.

На лестнице раздались тяжелые шаги, что-то раздраженно прорычал мужской голос из-за стены. Меня колотила дрожь.

— Это всего лишь мистер Розенберг, наш сосед. Дверь заперта, не бойтесь.

Сестры укутали меня в одеяло, и Якоб сказал:

— Ирма, я приведу полицию. Вы сможете описать этого человека? — он подошел к двери, и ноги в узких штанах, казалось, резали воздух, как ножницы с длинными лезвиями.

— Нет, нет! — крикнула я в ужасе. Кто может знать, что это будет за полицейский? А вдруг опять ненастоящий, вдруг он обманет Якоба, ворвется сюда и снова сделает это, и с его сестрами тоже? — Не ходите!

— Но полиция сумеет его выследить, надо же поймать эту подлую тварь, — пытался убедить меня Якоб.

Быстрые, непонятные слова на идише летали над моей головой. Я различала только «полиция». Сестры победили. Якоб присел возле меня:

— Простите, Ирма, это был таки полный мишигас с моей стороны. Глупость и бред. Сара сделает вам особую ванну, вы отмоетесь, станете совсем-совсем чистая.

Та из сестер, что пониже ростом, торопливо прошла на кухню. Что-то с металлическим лязгом брякнуло об пол: корыто. Меня заставят все снять и мыться в таком холоде? Они не слышат, как у меня кости трясутся? Не понимают, что сейчас мне нужно только, чтоб было тепло и сухо, и чтоб никто, никто не дотрагивался до меня?

— Ну, идите, Фрида вам поможет.

Высокая сестра подхватила меня, прежде чем я сумела возразить, и отвела в крошечную кухню. Я совершенно одеревенела, как кукла, что миссис Гавестон держала в гостиной в память о своей дочери, которая умерла еще девочкой. Задвинутая в угол, загнаная в ловушку, я глядела, как они наполнили корыто, добавили туда каких-то трав, налили немного уксусу и скипидару. Острый, резкий запах поплыл в воздухе.

— Зачем? — допытывалась я по-английски и по-итальянски, но они только улыбались в ответ и задвинули занавеску, отгородившую кухоньку от комнаты.

— Карашо, — сказала Фрида, указывая на корыто. Они кружили возле меня — высокие птичьи голоса, развевающиеся шали, быстрые движения рук — и вот я уже полностью раздета, а они ведут меня к своему корыту и заставляют туда залезть. Смотрите, как они сгибаются, эти кукольные ноги. И слезы жгут глаза.

— Что это? — спросила я, зачерпнув из бледной пены веточки и сухие лепестки, но они только говорили «карашо», и терли меня губками, ну, хотя бы не руками.

Расслабившись, я наблюдала за Фридой. Высокая, решительная, она взяла проволоку с округлым резиновым наконечником и… господи, нацелила ее мне между ног.

— Нет! — завизжала я. — Уберите это!

— Ш-ш-ш! — успокаивали они. — Ш-ш-ш!

И тут снизу раздались удары, от которых затряслись стены, сердитый мужской голос, а потом снова удары, будто кто-то колотил в потолок ручкой от метлы. Маленькая Сарина ручка зажала мне рот. Фрида что-то настойчиво втолковывала брату.

— Ирма! — позвал он из-за занавески. — Перестаньте устраивать бузу. Прошу вас, а то придет квартирный хозяин. Мои сестры говорят, что если вы используете проволоку, то в вас не прорастет его семя.

Меня обуял ужас. Об этом я не подумала: его семя может пустить во мне корни, как молодые побеги прорастают на поваленном дереве, сжирая его останки. Да, да, удалите семя, но только не проволокой, умоляла я.

— Скажите им, пожалуйста, только не проволокой.

Высокие голоса обрушились на Якоба. Его изношенные башмаки нервно топтались за занавеской. Когда голоса стихли, он тихо, ласково произнес:

— Слушайте меня, Ирма. Мои сестры знают, каково вам. Они-то знают. В Польше в нашу деревню приехали казаки. Знаете, как казаки ненавидят евреев? У них были пистолеты и длинные сабли, и они согнали всех девушек, всех молодых женщин в лес. Фриду с Сарой тоже. Это было зимой, лежал снег. Понимаете меня?

— Да — прошептала я. Сара протирала мне спину губкой, чтобы я не мерзла.

— Одну за другой они отпускали их обратно, разодранных и окровавленных. Некоторые падали в снег. Мы бежали в поле и приносили их домой. Старухи отмывали их. Сару, самую молодую и самую красивую, не отпускали дольше всех. Когда они наконец уехали, мы искали ее в лесу и нашли в куче опавших листьев, нагую, свернувшуюся в комок. Три дня она не разговаривала. Даже сейчас она боится выйти на улицу. Всегда боится. Но по крайней мере, ни она, ни Фрида, не понесли от солдат. Только у одной девушки родился младенец, светловолосый, как казаки. Ее отец отнес его в лес и оставил там, волкам. Вы видите, Ирма, они знают, каково это. Дайте им вам помочь. И молчите, умоляю, иначе хозяин выселит нас отсюда. Вы согласны?