Я кивнула. Фрида отвела мою руку и принялась чистить меня изнутри. Я закрыла глаза, так плотно, что лицу было больно. Высокие голоса журчали над головой, как вода по камешкам, и я думала: смой, вода, смой его семя, изгони его прочь.

— Карашо, Ирма, карашо, — приговаривала Фрида.

Потом что-то брату. Он перевел:

— Еще глубже надо, потерпите. И потом как следует сполоснитесь чистой водой, чтобы не было раздражения.

Наконец Фрида убрала проволоку и подняла меня на ноги. Меня сполоснули, вытерли насухо и завернули в одеяло. Но холод не отпускал, точно поселился внутри тела. Сара опустошила корыто. Фрида положила тушеной капусты в горшок и поставила разогреваться. Еда? Как можно есть? Желчь прилила к горлу.

Они накрыли на стол.

— Ешьте, — сказал Якоб. — Вам надо поесть.

Они пододвинули мне тарелку и хлеб, но от капусты пахло отсыревшим пеплом. Лучше, когда внутри пусто, гораздо лучше. Фрида дотронулась до моей руки, и я взяла вилку, тяжелую, как железный прут. Лунные лица мерцали. От еды шел соленый пар. Снова меня тронули за руку, и я заплакала, роняя слезы в тарелку. Над столом поплыли голоса, мою тарелку убрали, а меня закутали еще в одно одеяло. Хорошо, вот так хорошо, никто не видит мое тело, ни единого кусочка.

Приглушенный голос сказал:

— Мы сейчас постелим вам, милая.

Трое суетились в комнате, порхали темные шали, раскатывали тонкий матрац, но я хотела свернуться в куче старого тряпья и больше ничего.

— Я буду спать там, — и прежде, чем они успели ответить, нырнула в тряпки, отвернулась к стене, укрылась от тихих голосов и нежных похлопываний.

— Тогда доброй ночи, Ирма, — пожелал Якоб, и сестры повторили за ним: — Добре ночи, Ирма.

Голоса размылись, перешли в неясное бормотание, наверно, в молитвы. Потом что-то звякнуло на кухне, зашуршала одежда. Потрескивали угольки в печке. Я свернулась калачиком и наконец согрелась. Вскоре с кухни донесся храп Якоба. Рядом со мной еле слышно шептались сестры.

В темноте я увидела себя, в зеленом платье, залитую солнцем. Затем зеленое платье вспыхнуло и погасло в обгоревшем доме. То была другая Ирма? Пресвятая Дева, кто я теперь? Я всматривалась во тьму, пропитанную резкими запахами капусты и скипидара, пытаясь увидеть Ее милосердный взгляд. Вместо этого я видела его глаза, холодный блеск, удары, свист ремня, скрип стекла. Я прижала ладони к пылавшим щекам, снова ощутив запах уксуса и трав. Думай о теплой воде, о ее утешительном плеске.

А раньше, когда-то давно, не плескалась ли так же вода в ночи? В Опи мы спали с закрытыми ставнями, и в темноте, до того, как мама заболела, я иногда просыпалась, разбуженная скрипом кровати, стонами отца, ритмичным кех-кех, ее приглушенными вздохами, а затем тихонько, украдкой плескала вода, и никогда не понятно было, почему. Пыталась ли она вымыть его семя, которое не должно было прорасти в голодный год? Я лежала, закрыв лицо руками, но даже запах уксуса не смог вытеснить другое воспоминание. К нам пришла повитуха, хотя живот у мамы был совсем плоский. Я спросила, зачем она явилась, но никто не ответил. Мы с Карло были еще малы, и нас на весь день услали собирать дикую спаржу на дальние пастбища. Когда мы возвратились с тощими пучками веток, мама лежала в кровати. Она была очень бледна, подле нее хлопотала Дзия, а отец молча глядел в огонь.

Да, теперь я точно вспомнила — всякий раз вслед за отцовскими стонами было слышно, как плещет в темноте вода. Значит, не всегда это помогало, раз пришлось звать повитуху? Зачем он мучил маму, если знал, какова цена? И почему она соглашалась, даже с готовностью шла на этот риск, если все, что ей с того перепадало, были его стоны? Почему? От боли у меня перехватило дыхание, словно чья-то тяжелая рука сжала мне грудь.

Лунный свет упал на свисавшую со стула шаль, серебристо-белую в ночном мраке, прекрасную, как алтарная пелена, которая пробудила тогда в отце похоть. Кутаясь в одеяло, я вспотела от чувства вины. Стало быть, женщины вынуждают мужчин нападать? Наше тщеславие и гордость? Наше умение и мастерство? И где-то в городе, стоит, прижавшись к стене женщина — в сшитом мною платье — а в лицо ей жарко дышит сжигаемый похотью мужчина?

Нет, нет, не забывай о казаках в польской деревне. Зло, порочное в сути своей зло. Они приехали нарочно, чтобы глумиться над деревенскими девушками, нищими и беззащитными. «Пусть того, кто это сотворил, разорвут дикие звери», — сказал Якоб. Я послала в ночи проклятье, я просила: «Господи, покарай его, нашли на него хищных тварей. Пусть разорвут его плоть». Но что будет со мной, ставшей приманкой для казака, которого я выискала в извилистых переулках Чикаго?

Вглядываясь в черный провал окна, я съежилась в ожидании нового дня. Была ли это ошибка, трусость — отвести осколок стекла от горла? Как я выйду отсюда в мир, где рыскают мужчины, исполненные зла и порока? Мне вспомнились воры из Кливленда. Сара тревожно забормотала во сне. Кто спросит, отчего она избегает выходить на улицу, она, забившаяся голышом в земляную нору, чтобы спрятать истерзанное тело? Как мне завтра смотреть в глаза мадам и Молли, как сидеть за столом с миссис Гавестон, ходить в церковь на Полк-стрит? Как молиться Господу нашему?

Я закрыла глаза и увидела бледное личико Розанны. Как она вынесла, как выдержала те дни, когда смерть проникла в их дом, точно зверь в поисках добычи, и сожрала ее родных — одного за другим — не оставив в живых никого, кроме нее? И все же она это выдержала. Она научилась класть мелкие ровные стежки и с радостью вошла в новый дом. Но Розанна невинна, она чиста, а я… голос Дзии, смутный и мягкий, как туман, легонько коснулся моего слуха: «Спи, Ирма, — прошептала она. — Ты по-прежнему Ирма из Опи. Ирма из Опи, Ирма, Ирма». Выжатая досуха, я погрузилась в рваный сон.

В сером предрассветном сумраке сестры двигались как тени, одевались, сворачивали постель. Когда я приподнялась, Якоб протестующе замахал руками:

— Останьтесь здесь, отдохните сегодня. Я скажу мадам, что вы заболели.

— Нет, она спросит — чем.

Я должна выдержать этот день, а прошлая ночь останется моей тайной, перегорелыми ночными углями. И говорить об этом — только раздувать пламя.

Якоб пожевал губу.

— Ну, тогда хоть позавтракайте с нами.

Фрида порылась в углу и достала скромное желтовато-коричневое платье, молча положила его рядом со мной, а сама увела Якоба на кухню. Я оделась и пришла к ним. Якоб разбирал тряпье, Сара расшивала бисером синюю бархатную сумочку. В ее мешке с обрезками я обнаружила знакомые: полоску розового шелка, пунцовый отрез вечернего платья, желтую кисею из наряда невесты, который мы совсем недавно доделали, черный бомбазин вдовы, а под ним — мшисто-зеленую шерсть. Мой зеленый. Я отвернулась.

— Знаете что, Ирма, — сказал Якоб. — Ваше прекрасное платье не очень пострадало. Его можно починить.

Он поднял его, и разодранная до пояса юбка распахнулась, как плотоядная пасть. Комната вспыхнула зеленым светом.