Этот дом немного её удивил. Ей хотелось расспросить кого-нибудь, почему он так не похож на всё, что она знала о кланах горцев, но расспрашивать было некого — все жители Волхарда оказались крайне молчаливы, и на Габриэль смотрели с опаской и недоверием. Большинство из них говорили на горском диалекте, половину их слов она понимала с трудом. А те, кто изъяснялся достаточно хорошо, обычно отвечали односложное: «Да» или «Нет», а ещё вездесущее: «Надо думать, что скоро», «Более-менее», «Так-то оно так», и поминали Царицу гор во всех вариантах. Ну и конечно, говорили они все медленно, неторопливо и при этом, все как один, смотрели в потолок или на небо, или куда угодно, только не в глаза. Смотреть синьорам в глаза тут считалось почему-то крайне неприличным.

И что бы Габриэль ни хотела узнать, получить она могла только какой-то невнятный ответ. Всё в их горном мире было очень приблизительным: время, расстояние, важность и скорость…

На вопрос о том, когда починят мост, Натан посмотрел в угол, где висела голова большого оленя, и произнёс степенно, выпятив нижнюю губу:

— Надо думать, что скоро, синьорина Миранди.

— А много ли уже сделали?

— Да более-менее много.

— А сколько людей чинят мост?

— Да много, синьорина.

— Натан, ну хоть к середине лета-то починят? — спросила почти умоляюще.

— Так-то оно так, да всё же, человек предполагает, а Царица гор может и враз всё порешить по-другому, синьорина Миранди.

И означать такой ответ мог что угодно. Что починят мост, хорошо, если к середине лета, а может, и не починят вовсе. Или что ещё никто к этой починке и не приступал, как выяснилось позже. А «много» — это два человека, которые ходят к реке раз в два дня и замеряют насколько спала вода. От этих ответов Габриэль совсем потеряла надежду, и понимала только, что при всём желании, повлиять она на эту ситуацию не может.

А ещё она заметила, что в усадьбе в большинстве своём живут женщины и старики, и это тоже показалось ей странным. Единственным мужчиной, полным сил, и среднего возраста, кроме хозяина, был только управляющий — Кристофер, но и его Габриэль за две недели видела, хорошо, если пару раз. Он был вечно в седле и в мыле, словно за ним кто-то гнался: приезжал, топтался в гостиной, гортанно раздавал какие-то указания на заднем дворе, пил бульон на ходу, совал пирожки, вынесенные кухаркой, в сумку и быстро уезжал.

— Так время стрижки овец, синьорина Миранди, — ответил на её вопрос Натан, — все более-менее заняты.

Вскоре после приезда Габриэль собралась написать письмо Франческе, но обнаружила, что перья, чернильницу и бумагу отец увёз с собой в полевой лагерь, и она решила попросить их у Натана. Дворецкий, как обычно, задумался, а затем произнёс степенно, снова глядя на оленью голову в углу:

— Приборы и бумага в кабинете хозяина, синьорина, вы спросите у него, надо думать, он разрешит.

— А вы не могли бы… сами спросить у него? А то мы с мессиром Форстером обычно… не пересекаемся. Я была бы очень вам благодарна, мне нужно-то всего пару листочков.

Самой просить Форстера об этом ей не хотелось. Натан сказал, что постарается. И в самом деле, на следующее утро к ней явилась Джида — служанка, что обычно приходила растапливать камин, и на подносе у неё оказались чернильница, перья в керамическом стакане и листочки бумаги.

— Хозяин просил вам передать, — Джида поставила поднос на столик и удалилась.

Но когда Габриэль села писать письмо Фрэн, то обнаружила, что бумаги хозяин Волхарда пожертвовал ровно два листочка.

— Да чтоб вы провалились, мессир Форстер! — воскликнула она, и посмотрев на Бруно, который сидел рядом, добавила: — Твой хозяин просто невыносим!

Писала она очень аккуратно, боясь поставить кляксу, и обдумывая каждую фразу, не хотелось снова просить бумагу. И вовремя спохватилась, подумав, что Фрэн, пожалуй, не стоит знать о том, где она теперь живёт. Она написала подробно о дороге, о красивой природе, о людях, и том, что они поселились в прекрасном доме, снятом для них университетом, что здесь мило и совсем не так ужасно, как она себе представляла. Она приукрасила всё, что только могла.

Ведь если Фрэн и расскажет кому-нибудь о её письме, а она расскажет обязательно, так пусть у светских сплетниц не будет лишнего повода позлорадствовать над «бедняжкой Габриэль». И, разумеется, она ни словом не обмолвилась о мессире Форстере, потому что это было бы просто самоубийством.

В качестве обратного адреса она указала почту в Эрнино, мало ли кто в Алерте мог слышать, что такое Волхард! Лучше она сама будет забирать письма. И ей вообще нужно ежедневно молиться Пречистой деве о том, чтобы на сотню льё не оказалось никого из их знакомых.

…Хоть бы скорее закончилось это лето!

Она спросила Натана, как ей отправить письмо, и он предложил сделать это с хозяином — тот всё равно собирается утром в Эрнино, и может проехать по пути мимо почты.

— О нет! Нет! Не хотелось бы беспокоить мессира Форстера! Он ведь очень занят. Я, пожалуй, подожду, когда отец поедет или завтра прогуляюсь до Эрнино пешком, здесь же недалеко? — ответила Габриэль.

-Так-то оно так, никак не больше четверти льё, — ответил Натан и, с сомнением посмотрев на туфли Габриэль, добавил, — но я всё же попросил бы у хозяина коляску. А возницей я вам дам кого-нибудь.

На что Габриэль ответила категорическим отказом. А вечером отдала письмо отцу.

Но, к сожалению, полностью просьб к Форстеру ей избежать не удалось, и вскоре она снова обратилась к нему через Натана. В этот раз с разрешением посетить капеллу — дверь туда, как и во многие комнаты в доме, была заперта. На следующий день, очевидно, получив одобрение хозяина, дворецкий церемонно открыл для неё дверь в молельную и терпеливо ждал снаружи, пока Габриэль выйдет.

…Неужели всякий раз, чтобы помолиться ей нужно будет просить об этом Форстера?

Затем Габриэль осторожно спросила, можно ли воспользоваться библиотекой? Через стеклянную дверь она рассмотрела множество стеллажей с книгами, а также стол, на котором стоял письменный прибор из оникса, и стопку листов бумаги. Если ей разрешат ходить сюда, то и не надо будет выпрашивать каждый листок — она сможет писать Фрэн, когда ей удобно. И читать.

Как она поняла позже, многие комнаты закрывались на ключ, чтобы собаки, которые бегали тут повсюду, не забрались и не порвали книги или не испортили что-нибудь ценное.

А ещё она подумала, что Форстеру, видимо, нравится то, что она вынуждена просить у него каждую мелочь. И расчёсывая на ночь волосы, она вздохнула и сказала Бруно, который сидел тут же, наблюдая за ней:

— Твой хозяин — ужасный человек. Он наслаждается тем, что мне приходится унижаться, выпрашивая у него каждую мелочь! Это отвратительно.

Бруно лизнул её за руку, будто соглашаясь, зевнул и затем растянулся на медвежьей шкуре.