Поляна, на которой он рос, была расчищена и трава выкошена, и сам этот дуб с толстым стволом, который обхватить могли, наверное, не меньше пяти человек, с узловатыми ветвями и тёмной корой был похож на какое-то мифическое существо, настолько он был могуч. Его размеры поражали, но всё великолепие этого гиганта портило только одно — он был наполовину обгоревшим.

Габриэль подошла ближе.

Видно было, что это не удар молнии — дерево подожгли снизу. А ещё она обнаружила зарубки — кто-то пытался срубить его топором. Видимо это было давно. Старый исполин начал понемногу восстанавливать силу — молодые ветви уже пробились там, где под обожженной корой всё же сохранилась жизнь. И зарубки давно потемнели, стянулись с краев.

…«Знали бы вы, сколько мы сожгли их жутких идолов и священных мест! Вон у того же Форстера на заднем дворе растёт огромный дуб. Поверите ли вы, синьорина, что его люди молятся этому дубу?»

Эти слова, сказанные капитаном Корнелли, снова всплыли в голове сами собой, и Габриэль огляделась. Здесь не было никаких идолов, никаких алтарей, или жертвенников, просто поляна, камни и лес вокруг.

Тогда, на свадьбе Таливерда, она не придала значения этим словам. Мало каким идолам молятся дикари в далёкой Тамантии. Но сейчас она стояла, как раз здесь, в том самом месте, о котором у неё когда-то были очень смутные представления, и всё вдруг обрело реальные очертания и смысл.

Она подошла к дереву, сняла перчатки, приложила ладони к толстой коре, покрытой глубокими бороздами, и запрокинув голову посмотрела вверх. Узловатые ветви, словно скрученные болезнью руки старика, были раскинуты в стороны. И на контрасте с этой тёмной корой, покрытой глубокими бороздами морщин, трепетала нежная вуаль первой зелени — дуб распускается очень поздно, в самом конце весны.

А сколько лет ему? Он ведь точно старше всего, что здесь есть, и дома, и даже развалин замка…

…Это же просто старое дерево! Милость божья, зачем было его поджигать?

Где-то вверху зашумел ветер, словно соглашаясь с ней, и Габриэль показалось, что кора дерева стала тёплой. Она провела пальцами по краю зарубок, вздохнула и направилась назад к усадьбе. Что-то во всём этом было неправильное.

…«А горцы верят в это всё свято, я же говорю вам — дикари».

Она снова и снова вспоминала слова Корнелли. Оглянулась на дуб и задумалась о том, что сжигать дерево — а не большая ли это дикость, чем ему поклоняться?

Ещё одной её находкой в этот день стала оранжерея, примыкавшая к дальней нежилой части северного крыла дома. Натан предупредил, что ходить туда не нужно, там всё ещё идёт ремонт, как он выразился «с тех времён». А с каких — уточнять не стал. По части умения уходить от ответа горцы оказались просто мастерами.

Строительные леса не давали подойти близко, к окнам, а сквозь грязные стёкла, на которых застыли брызги мела, виднелись лишь белые стены, и Габриэль заглядывать внутрь не стала, а вот в оранжерею пошла.

Одна из стен — северная, была выложена из камня, а остальные забраны толстым стеклом. Часть стёкол, правда, оказалась разбитой и в одном месте лопнула деревянная стойка, но в остальном оранжерея почти полностью сохранилась, если не считать следов копоти на стене, примыкавшей к дому. Наверное, когда-то давно это крыло дома горело, и следы того давнего пожара всё ещё сохранились на каменной кладке.

Всю землю внутри давно облюбовали сорняки, но самым удивительным было то, что посреди травы, ближе к южной, стене сохранилась одна чахлая роза, с тремя персиково-жёлтыми бутонами на концах стеблей. Когда-то роз было больше, но без ухода они давно погибли, а от их корней начал расти шиповник, который сейчас стоял усыпанный простыми бледно-розовыми цветами. Он пророс даже сквозь изящную кованую скамейку, которая стояла в центре.

Габриэль присела рядом с розой, стянула перчатки и принялась вырывать траву вокруг.

И внезапно ей отчаянно захотелось расплакаться, глядя на эту розу. Вот и она здесь, такая же чахлая роза посреди буйного шиповника, которую занесло в этот дикий край волею судьбы. И тоска по Кастиере, по их дому и саду, который им больше не принадлежит, по их прошлой безопасной жизни вдруг нахлынула на неё и сжала сердце.

Ощущение бессилия, невозможности что-то изменить, и тревога, что поселилась в душе после встречи с капитаном Корнелли — её жизнь и судьба теперь зависят от прихоти двух мужчин.

…Как же одиноко ей здесь! Совсем как этой розе посреди шиповника…

Несколько непрошеных слезинок она всё-таки удержать не смогла, и произнесла горько:

— Здесь всё превращается в шиповник!

Бруно лизнул её щёку, но она только отмахнулась со словами:

— Фу! Оставь меня в покое!

Она встала и посмотрела на грязные руки.

— Вижу, что вам снова нужен будет платок, синьорина Миранди, — раздался за спиной голос Форстера.

Габриэль вздрогнула, резко обернулась и поспешила вытереть слёзы тыльной стороной ладони.

Форстер стоял в нескольких шагах от неё на вымощенной камнем дорожке, которая проходила сквозь всю оранжерею.

…Почему она не услышала, как он вошёл?

Бруно бросился к хозяину и тот погладил его по голове, не сводя с Габриэль внимательного взгляда. Похоже, Форстер только что приехал и даже не переоделся. На нём была походная одежда: стёганый жилет из толстой шерсти поверх серой фланелевой рубахи, высокие сапоги и штаны наездника со вставками из кожи. За те дни, что они не виделись, он загорел, и его синие глаза от этого, сделались только ярче.

— Почему вы плачете? — спросил он, наконец, и в его лице не было ни ухмылки, ни насмешки. — Вас кто-то обидел?

— Нет, — ответила Габриэль.

На этот раз платок у неё с собой был, и она принялась оттирать руки. Ей лучше было бы уйти, но Форстер стоял прямо на дорожке, а подходить к нему близко она не хотела. Не лезть же через высокую траву и шиповник!

— Тогда в чём дело, Габриэль?

— Вам-то что до моих слёз? — ответила она резко.

…Как глупо получилось! Меньше всего на свете ей бы хотелось, чтобы этот гроу видел, как она плачет!

— Вы у меня в гостях и я постарался сделать так, чтобы вам было удобно. Но, раз вы плачете, значит, что-то случилось. Что именно? — Форстер гладил голову Бруно, и лицо его было очень серьёзным. — Вас обидел кто-нибудь из слуг? Плохие известия?

— Меня никто не обидел, мессир Форстер, и известий плохих нет. Спасибо вам, что вы сделали так, чтобы мне было удобно. Мои слёзы не имеют никакого отношения ни к вам, ни к вашему гостеприимству, — ответила Габриэль не глядя на него.

— А к чему они имеют отношение?

— Почему вы так навязчивы? Неужели вы не видите, что я не хочу об этом говорить! — она подняла голову и посмотрела на него с раздражением.