принято не было. Ввиду высказанных в заседании сомнений Эберт и я вновь говорили с канцлером. При этом, не предвосхищая решения фракции, мы сказали ему: для вступления социал-демократов в кабинет совершенно необходима вполне ясная позиция в вопросе о мире, кроме того, всеобщее, равное, тайное избирательное право во всех союзных государствах, так же как изменение многих других постановлений конституции. Принц шел нам во всем навстречу. Между тем во фракции, так же как и в межфракционной комиссии, обсуждался вопрос о том, какие государственные посты должны быть заняты представителями различных партий.

3 октября мы были в состоянии доложить президиуму фракции следующее: центр потребовал учреждения ведомства печати и пропаганды, во главе которого должен стать Эрцбергер в качестве статс-секретаря. На пост помощника статс-секретаря должны выдвинуть своего представителя прогрессисты. Ведомство труда должен взять на себя Бауэр. В качестве помощника статс-секретаря центр хочет предложить Гисбертса. Если в министерстве народного хозяйства останется барон фон Штейн, то ему предполагают дать социал-демократа в качестве помощника статс-секретаря. На ведомство внутренних дел притязает центр, который намечает на этот пост Тримборна. О замещении постов по ведомству иностранных дел еще будут вестись переговоры. Во всяком случае, Давид должен вступить на пост помощника статс-секретаря. Затем в кабинет должны быть введены один социал-демократ и один депутат центра, в качестве статс-секретарей без портфелей. Вместе с подлежащим министром они будут составлять малый военный совет. На этот пост центр выдвигает депутата Гребера.

Я против этого, но меня предлагают в статс-секретари

Изображение всех подробностей заседания межфракционной комиссии социал-демократической фракции и ее президиума завело бы слишком далеко. Но одно я хочу установить: когда на заседании президиума мы снова советовались о том, вступать нам в правительство или нет, я решительно восставал против вступления, главным образом ввиду тяжелого положения на Западном фронте. Как мы можем в эту минуту величайшего отчаяния вступать в это «обанкротившееся предприятие»? Во время моей речи пришел Эберт, который участвовал в заседании, где были сообщены потрясающие известия из главной квартиры. Эберт был подавлен. Услышав еще раз мои возражения, он решительно выступил против меня с защитой взгляда, что именно теперь мы должны вступить в правительство. Правда, он не думает, что мы можем еще что-нибудь спасти, но должны учесть следующее: если сейчас все рушится извне и внутри, то не будут ли нас потом упрекать, что мы отказали в своей помощи в минуту, когда нас со всех сторон о ней просили. После долгих споров, которые были перенесены потом в заседание фракции, значительным большинством было решено участвовать в правительстве и именно я вместе с Бауэром были намечены к вступлению в кабинет принца Макса.

Я пришел домой, мало убежденный в правильности этого решения. На следующий вечер, когда я ужинал в одном из берлинских ресторанов, мне по телефону сказали, что меня немедленно желает видеть вице-канцлер фон Пайер. Разумеется, я немедленно отправился по приглашению. К моему большому изумлению, я застал фон Пайера не на квартире, а в конференц-зале, в кругу старых и вновь назначенных статс-секретарей. Все присутствующие явились в черных сюртуках, так что я, в своем сером рабочем костюме, выделялся, вероятно, совсем по-пролетарски. Мое изумление, однако, еще возросло, когда вице-канцлер обратился ко мне со словами: «Ваше превосходительство господин Шейдеман, приветствую вас в нашем кругу в качестве статс-секретаря. Мы же заняты обсуждением важного вопроса». Я поклонился и сел.

Несколько позднее я попросил господина фон Пайера переговорить со мной и сказал ему, что, на мой взгляд, он должен был предварительно уведомить меня о том, что меня ожидало. В таком предварительном разговоре я непременно попросил бы его отказаться от титулования меня превосходительством. Во всяком случае, я прошу об этом теперь. Фон Пайер, шутя, стал отклонять мою просьбу. «Вместе пойманы, вместе повешены».

Позже я без труда и окончательно освободился от «превосходительства».

Амнистия. Дитман и Либкнехт

Работа в кабинете принца Макса началась с вопроса, который был разрешен к общему удовлетворению его участников.

Первое постановление было об общей амнистии. Только о двух лицах говорили особо. Депутат Дитман был приговорен к пяти годам заключения в крепости, из которых он отбыл уже девять месяцев. На вопрос представителя военного ведомства, не будет ли депутат Дитман исключен из амнистии, было сразу отвечено отрицательно. А один буржуазный статс-секретарь даже подчеркнул, что депутат Дитман совершенно безобидный гражданин. Серьезные затруднения возникли по поводу Либкнехта. Военное ведомство ни за что не хотело согласиться на амнистирование Либкнехта. Я энергично возражал против этого и наряду с принципиальными соображениями обратил внимание на то, насколько неправильно будет такое изъятие с точки зрения политической. Общую амнистию будут приветствовать все круги населения. Но если хотя бы одного-единственного депутата оставить в тюрьме, для миллиона рабочих амнистия сведется к нулю. Надо знать психологию рабочих, чтобы это понять. Тем не менее целый день прошел, прежде чем император согласился на освобождение Либкнехта.

Письмо принца Макса двоюродному брату принцу Гогенлоэ

Работа кабинета была безрадостна. Каждый день приносил нам новый тяжелый удар. К довершению несчастья «Свободная газета» в Берне опубликовала письмо, которое принц Макс писал 12 января 1918 года своему двоюродному брату принцу Гогенлоэ. Это письмо было по телеграфу сообщено кабинету Бернским посольством. Содержание его было следующее:

«Очень благодарен тебе за твое последнее письмо, на которое я мог ответить только по телеграфу, и за любезную присылку твоей интересной и очень лестной статьи. Странная судьба постигла мои слова. Мне казалось, что я говорю то, что разумеется само собой, не в угоду и не во зло кому-либо. А теперь находят, что это называется играть на руку врагам, а за границей и внутри страны мои слова встретили отзвук, который меня смущает. Если бы стала известна телеграмма, которую мне послал император (это между „нами“), в которой он называет мою речь „делом“ и поздравляет меня с высказанными в ней высокими и прекрасными мыслями! Пангерманисты нападают на меня, хотя я предоставляю им в качестве оружия германский дух, которым они могут завоевывать мир сколько угодно. Левые же газеты, во главе с глубоко мне несимпатичной „Франкфуртер цайтунг“, хвалят меня, хотя я достаточно ясно бичую демократические лозунги и вместе парламентаризм, the world is aut of joint and people minds aut of balance[4].

Слово серьезного разума, серьезно понимаемого христианского чувства и несентиментальной человеческой совести не может быть ими понято во внушенном им безумии. Они должны протащить его через грязь и мусор своей извращающей глупости для того, чтобы приспособить к своему низменному