пониманию. Поэтому я горжусь своими баденцами. Они знают, что я не партийный человек, что я не хочу и не могу им быть, и потому они поняли меня все от правых до левых и извлекли из моих слов то, что каждый встретил бы с удовольствием. Я давно испытываю потребность схватить за горло наших врагов и высмеять их аффектированную судейскую позицию в вопросах о вине и демократическом строе. Такую же потребность я испытывал в том, чтобы противопоставить языческим настроениям Нагорную проповедь и этим учением любви уяснить обязанности сильного охранять права человечества, потому что в обеих этих областях создалась печальная неясность и запутанность понятий. Ибо, с одной стороны, наши враги извращают самые святые принципы своею ложью и клеветой, а с другой стороны, под ударами бича этих низких махинаций мы реагируем на них иногда прямо безумным образом.

Мое выступление в пользу христианства и человеческой совести в ответ на уколы врагов проистекает из глубочайших моих убеждений. Таким образом сюда присоединяется и практический момент, так как утверждение этих взглядов, которые более глубоко заложены в германском духе, чем в английском и французском, является нападением на заявления о пацифизме и гуманности со стороны наших врагов, которое можно назвать моральным наступлением. Я не отрицаю того, что эта мысль мне несимпатична, ибо я всегда держался того взгляда, что христианство и человеколюбие должны говорить сами за себя и что выгоды, которые с ними связаны, не должны быть подчеркиваемы. Но эти выгоды присущи им, и если они служат миру, то они служат хорошему делу. Таким образом, начало и конец были даны наступлением против лжи и внушены так называемым моральным наступлением.

Но, высмеивая демократические лозунги западных государств, я должен считаться и с нашими внутренними событиями. Так как я отклоняю для Германии и Бадена западный парламентаризм, то я должен был бы сказать баденскому, германскому народу, что я понимаю его нужды, но что учреждения не являются целебным средством. Так я вступаю на платформу, при которой пути, коими я хочу идти, остаются в моих руках, а баденцы охотно позволяют вести себя, когда чувствуют, что их заботы и нужды поняты. На ту же точку зрения я становлюсь в вопросе о мире. Я хотел только указать тот дух, которым должен быть проникнут наш подход к этому вопросу, в противоположность властвующим в западных государствах. „Как“ для меня во всем этом тем важнее, чем труднее определить „что“, ибо и я, конечно, желаю возможного использования наших успехов, и в противоположность так называемой резолюции о мире, этому гнусному продукту страха и берлинского безделья, я желаю возможно больших компенсаций убытков для того, чтобы после войны мы не стали слишком бедны. Мой взгляд здесь не вполне совпадает с твоим, ибо я еще не нахожу, чтобы о Бельгии следовало сказать больше, чем уже сказано. Враги знают достаточно, и перед лицом такого хитрого и умного противника, как Англия, Бельгия есть единственный объект компенсации, которым мы располагаем. Это было бы иначе, если бы уже были налицо предпосылки прочного мира. Но Ллойд-Джордж и Клемансо сожгли все мосты к нему. Вот тебе аутентическое толкование моей речи, которая в сотнях экземпляров, в качестве летучего листка, распространена министерством для осведомления народов. Прилагаю к письму 6 экземпляров. Еще раз благодарю тебя за все то дружеское, что содержит твоя статья и твое письмо. Скажу еще только одно: речь представляет собой одно целое: кто опустил начало, не поймет конца, и наоборот. Я очень дурного мнения о моральном уровне людей, стоящих во главе неприятельских государств, и об ужасной неспособности их народов понимать. Нам приходится бороться с низостью душ, позорнее которой не было никогда. Мы же грешим глупостью, ибо пангерманизм и резолюция о мире одинаково глупые явления. По крайней мере, в той форме, в какой они выступают перед нами. А кроме того, и у нас достаточно низости, но она менее сознательна, менее грех против святого духа. Когда нам удастся увидеться, сказать не могу. Путешествие по железной дороге не доставляет больше удовольствия, а в холода особенно. Надеюсь, весна сведет нас. До тех пор будь здоров и прими сердечный привет от искренно преданного двоюродного брата Макса».

«Свободная газета» предпослала письму следующее введение: «Для оценки подлинного характера нового германского рейхсканцлера-принца и его демократического миросозерцания мы печатаем следующее письмо принца Баденского, которое заслуживает особого интереса ввиду нового германского предложения о мире. Документ показывает, какую цену следует придавать этому предложению. В качестве эпиграфа к этому письму мы желали бы поставить выдержку из речи, произнесенной его великогерцогским высочеством господином канцлером в рейхстаге 5 октября, гласящую: „Что касается меня лично, то мои прежние, пред другим кругом слушателей произнесенные, речи доказывают, что в моих представлениях о будущем мире не произошло никаких изменений с тех пор, как я облечен руководством делами рейхстага“».

Одновременно с текстом письма, о котором мы узнали из «Свободной газеты», до нас дошло сообщение о том, что цензура воспретила перепечатку письма в Германии. Я был, конечно, глубоко задет и твердо решил ни за что не оставаться в кабинете, если принц не даст вполне удовлетворительных объяснений. Ни один человек не мог отрицать, что между письмом принца к двоюродному брату и речью, произнесенной им в рейхстаге, было кричащее противоречие. На этом же заседании кабинета, на котором узнал о письме, я просил принца поговорить со мной сейчас же по закрытии заседания. Он был готов к этому и сначала хотел говорить со мной с глазу на глаз, но затем охотно, как он сказал, привлек к беседе статс-секретарей Эрцбергера и Гребера, так же как и помощника статс-секретаря Ваншаффе и директора Дейтельмозера. Я спросил его без обиняков, в состоянии ли он дать удовлетворительное объяснение но поводу письма к двоюродному брату, иначе мне невозможно оставаться в его кабинете. Принц признал подлинность письма, но старался представить его довольно безобидным. Я не должен забывать, что дело идет о частном письме к двоюродному брату и так как этот двоюродный брат в вопросе о войне занял совершенно особую позицию, то понятно, что и ему казалось соблазнительным написать ему совершенно особым образом. Его точка зрения та, которую он защищал в рейхстаге. «Однако, — прибавил он, — я готов немедленно уйти в отставку, если это посчитают нужным. Ни в коем случае я не желаю оставаться на посту, если это вызывает хотя бы малейшее сомнение». Статс-секретари Гребер и Эрцбергер держались во время этой беседы очень пассивно. Господа